Любовь и пепел - Пола Маклейн

Мы прошли вперед, земля была такой твердой и неровной, что казалось, будто мы идем по сухому каменистому руслу реки. Многие солдаты держали винтовки наготове. Остальные стояли рядом или лежали с ружьями под боком, словно это были спящие собаки. Я замечала повсюду книги: в задних карманах, на земляных полках, в соломе, в руках солдат. Увидела даже «Кандид, или Оптимизм» и «Листья травы». Когда мы наткнулись на молодого человека, читавшего «Уолден, или Жизнь в лесу», мне пришлось остановиться. Он был высоким и стройным, с копной светлых волос, которые напомнили мне только что скошенные поля. Кожа на его руках была бледной, бело-розовой, как у поэта-философа.

— Я люблю Торо, — сказала я. — Какая твоя любимая часть?

— Все, пожалуй. Он знает названия стольких цветов и деревьев! Это уже здорово. Я лучше буду думать о них каждый день, чем о том, что у нас здесь происходит. — Глаза у него были светло-голубыми, с маленькими черными зрачками, похожими на булавочные головки. Они показались мне красивыми и пугающими одновременно.

— А какая ваша любимая? — спросил он.

— Мне тоже нравятся все. Он пишет о том, какой это дар — заблудиться в лесу. Я всегда находила в этом некое утешение. Может быть, ты действительно должен сначала совершенно потеряться, прежде чем сможешь найти себя.

Он прищурил один глаз и искоса посмотрел на меня, словно видел насквозь.

— Он про это и говорит, не так ли? — А затем: Знаете, я думаю, с вами все будет в порядке. Не переживайте об этом.

Парень говорил со мной очень свободно и удивительно сердечно. И какой бы беззащитной я себя ни ощущала, было огромное утешение в том, что меня понимают — пусть всего на миг и пусть совершенно незнакомый человек.

— Удачи тебе, — сказала я ему.

— Вам тоже, — откликнулся он и вернулся к книге.

Несколько минут спустя, когда я догнала Мэттьюса, у меня появилось странное ощущение, будто я только что видела призрака.

— Кто это был?

— Я даже его не знаю. Просто юноша. Находиться здесь — это что-то совершенно особое, правда?

— Да, побывать здесь очень важно. Мы не можем угадать, с чем столкнутся эти дети, но мы можем пройти свой путь, добраться сюда и посмотреть им в глаза.

— И увидеть, какие книги они читают.

— Да. Понимаешь, это одно из. правил журналистики, — продолжил он. — Не доверяй репортажам. Не позволяй другим рассказывать тебе, что произошло, если можешь сделать это сама. Ты должна пропустить все через себя. Писать о том, что ты видишь и чувствуешь.

Я задумалась на мгновение.

— А что насчет объективности?

— Забудь. Ее не существует.

— Именно это я и хотела услышать. Я думала написать о мальчике, которого убили у меня на глазах в Санто-Доминго. Но не уверена, что смогу это сделать без эмоций.

— Просто начни. С чего угодно.

— Может получиться ужасно.

— Может. Но это не самое страшное.

— Не самое, — согласилась я. И это правда было не самое страшное. Я уже усвоила, что самое страшное — это бояться пробовать.

В течение четырех дней мы ездили между батальонами и спали в лагерях в палатках рядом с солдатами, ели то же, что и они, делили с ними костер. Я знала, что многие из них были неопытны — как Фишер, канадский пехотинец, которого я встретила в госпитале в Мадриде, — и не держали никогда оружия в руках, пока им не пришлось пустить его в ход. У некоторых была гладкая, как у младенцев, кожа, широко распахнутые, испуганные и искренние глаза. И длинные ресницы. Поговорив со многими из них и увидев, как они живут, я поняла, что у них нет бесконечного запаса храбрости, потому что ни у кого его нет. Когда храбрость покидала их, они все равно находили способ выстоять и сражались только силой своего духа. В них было больше твердости, чем храбрости. И именно поэтому интернациональные бригады должны помочь выиграть эту войну. Они просто обязаны.

С наступлением темноты палатки наполнялись историями и красным вином, передаваемым в эмалированной чашке. Однажды ночью, когда мне стало не по себе, я ускользнула покурить. Лагерь располагался на склоне холма и был окружен высокими соснами. Я стояла под звездами в тишине, вдыхая свежий запах сосновой смолы, и наслаждалась ощущением одиночества. Затем полог палатки открылся, и рядом со мной оказался Эрнест.

— Тебе здесь не страшно? — спросил он.

— Здесь чудесно. — Я затянулась сигаретой, бумага, вспыхнув, зашипела.

Ночь была безлунной, склон холма и сосны окутывала густая чернота, как будто с большой высоты опустили длинные занавески. Из палатки доносился смех, но он, похоже, не имел к нам никакого отношения.

— То, что я сказал той ночью… Все так и есть. Для меня уже слишком поздно. Возможно, ты не хочешь этого знать. Может быть, я эгоистичный ублюдок, но сейчас я чувствую себя по-настоящему живым, живее, чем когда-либо. Марти. Марти, посмотри из меня.

— Нет.

— Не будь ребенком, черт возьми! Я люблю тебя!

В считанные секунды он пересек пространство между нами и навис надо мной, заслонив небо. Его руки залезли мне под куртку. Эрнест страстно поцеловал меня. Я не могла дышать, и мне было все равно. Земля ушла из-под ног. Деревья будто наклонились, ночное небо тоже. Та часть меня, которая обычно держалась за здравый смысл, растворилась. Я чувствовала горячие кончики его пальцев на спине, плечах, шее, под волосами. Повсюду. Я стянула его одежду, желая быть ближе, чувствовать его кожу, владеть им.

— Боже, — прошептал он где-то возле моей шеи. — Мы потеряли так много времени.

— Это не имеет значения. — Я снова поцеловала его, не желая останавливаться и одновременно тщетно мечтая, чтобы этот момент и все, что между нами, уже было в прошлом. Все произошло и закончилось, и привычный ход жизни восстановился, а мое разбитое сердце выздоровело. Потому что он разобьет мне сердце. Я уже знала это.

Но все еще только начиналось, мы мчались сквозь тьму навстречу друг другу под сотнями миллионов звезд и вот-вот должны были столкнуться. Логика не смогла нам помешать, как и знание, что впереди разлука. В нашем распоряжении было все время вселенной, чтобы совершить эту ужасную ошибку.

Глава 20

Ночной отель напоминал темные соты. Я научилась различать их во время походов в номер Эрнеста. Накидывала плащ поверх пижамы, надеясь, что никто не догадается, что мы стали