Рецензии на "Бедность, или Две девушки из богемы" - Виталий Владиславович Науменко

задумавшейся, «а что потом?»: так ли нужен ей этот пылкий, но неизлечимо нищий поэт без каких либо внятных перспектив на будущее или следует поставить на мужчину с положением, или хотя бы с нормальными деньгами.

Иными словами Науменко ни в стилистике, ни в сюжетостроении вроде как не первооткрыватель, но процессу читательского проживания рассказанной автором истории, отнюдь, не мешают какие-либо литературные ассоциации. Текст Науменко самостоятелен вполне. Автору удалось совместить, например, вульгарность речи и жестов избранницы героя («Не бойся, я могу негромко притворяться. Я знаю: вы все любите, чтобы мы стонали, это для вас типа кайф» и т. д.) с чистотой и пронзительностью чувства, соединившего героев, собственно, «обнаженность» их чувства как раз и достигается У Науменко игнорированием правил «хорошего тона». И в последнем их объяснении трудно понять в выкриках кого из героев больше отчаяния и боли: «Думаешь мне нравится этот мудак? Зато он платит столько, сколько я стою, и не учит жизни. Я тебя я терпеть не могу, потому что у тебя, о чем не спросишь, на все готов ответ».

Ну а что касается традиционного мотива противостояния героя-маргинала, представителя богемы «обывателю», то традиционность мотива разбивается его наполнением, которое предлагает Науменко. Ну например: если сравнивать героя Науменко с Веничкой у Ерофеева, то у науменковского героя и следа нет капризной и одновременно пафосной позы отверженного, всхлипа Венички: «вот что они сделали со мной!» У Науменко вообще нет за кадром вот этих неведомых и зловещих «они» Ерофеева. И для романа Науменко это принципиально. То есть тут никто не виноват. Герой Науменко открыт и «светел» – не боится верить друзьям и любимой, не боится радоваться, когда радость есть, Он живет истово и открыто. И в отличие от Венички он не предъявляет миру счет за свою погубленную жизнь. Он не считает свою жизнь погубленной. Более того, он как бы заранее согласен платить за эту, делающую его счастливым, открытость миру. В ситуации Сережи, разумеется, есть трагизм, но, повторяю, без присутствия зловещих «они» Ерофеева, – это трагизм самой жизни, в которой счастье потому переживается нами как счастье, что рядом с ним всегда идет несчастье. Иначе не бывает – «В те времена когда я был фотогеничен, город был огромен (потом он стал сворачиваться в свиток с именами покойных). Он родил нас, брызнул нам в глаза волшебной росой, нашел в нас некоторые достоинства и привлекательность и с той же легкостью уничтожил».