Книга о Граде женском - Кристина Пизанская

от авторского самосознания, это последнее — от социально-политической ответственности. Читателям предлагается помолиться о спасении души автора, как о том просили поколения средневековых писателей и писцов, но это — в обмен на полученное от чтения или прослушивания «вещиц» удовольствие. Все три сословия, жизнь которых автор в своем сочинении показал властям предержащим, могут проявить одинаковую благодарность автору проекта, но необходимым посредником выступает в первую очередь, король. Налицо что-то вроде общественного договора по вопросам авторского права, но с элементами рутинного благочестия и даже с участием Бога, поскольку на кону спасение души, а вовсе не только гонорар[17].

Вернемся на секунду к заинтересовавшей меня миниатюре. Уровень ее исполнения, несмотря на безымянность миниатюриста, Мастера Града Женского, говорит о том же, о чем сама Кристина повествует фактически везде: я, писательница, не только написала женское сочинение для женского читателя, но и сумела придать ему подобающий облик, отдав текст в серьезную столичную мастерскую. Переводя на современный язык литературного Парижа: меня напечатали в «Плеяде», да еще и с иллюстрациями[18]. Только в 1400 году ни «Галлимара», ни вообще издательств не было. Работали независимые скриптории, с которыми и нужно было наладить деловые отношения.

Кристине это удалось — и отсюда еще одно связанное с ней чудо. Она безусловный лидер Средневековья по количеству дошедших до нас автографов, то есть рукописных авторских текстов. Около 50 рукописей либо написаны ей лично, либо содержат следы ее редакторской работы[19]. Атрибуции руке Кристины конкретных кодексов зачастую спорны. Когда мы находим следы ее авторской правки, это вовсе не упрощает работу филологов при подготовке критических изданий[20]. Но само наличие автографов бесценно, потому что позволяет заглянуть в писательский кабинет в то время, когда подобных случаев еще очень мало. И хотя автографов «Книги о Граде женском» до нас не дошло, рукописная традиция позволяет судить о том, как Кристина работала над ней на протяжении нескольких лет.

Миниатюра изображает идеальную для писательницы церемониальную ситуацию: ты допущена прямо в опочивальню благодетельницы, в обход двора, пусть и чувствительного к душевным и телесным красотам дам, но управляемого мужчинами и ради мужчин. Враждебность этого двора, литературно преувеличенная, нередко становилась предметом не самых веселых размышлений Кристины, например, уже в «Ста балладах», Livre des cent ballades. И эти баллады пользовались большим успехом в тех же самых придворных кругах. Наградой стали заказы и протекция меценатов масштаба Жана Бесстрашного, герцога Бургундского (1371–1419), Жана Доброго, герцога Беррийского (1340–1416), и его племянника Людовика Орлеанского (1372–1407), младшего брата Карла VI. За ними последовали и голоса поддержки от менее знатных властителей дум, например, богослова и политика Жана Жерсона (1363–1429), поэта Эсташа Дешана (1340–1405). Ответственно подходя к работе с «клиентами», за изготовлением иллюстрированных рукописей своих сочинений автор следила лично. «Превратности фортуны» понадобились сразу четырем заказчикам, а поскольку экземпляр, предназначенный Жану Беррийскому, послужил образцом для трех последующих, тому пришлось подождать[21]. Герцог Бургундии Филипп II Смелый (1342–1404) получил в дар сочинения Кристины, на что не только ответил платой в серебре, но и принял на службу ее сына Жана де Кастеля. Сын Жана, тоже Жан (около 1425–1476), принял монашество, увлекся историей и вышел в официальные историографы Людовика XI (1461–1483). Не худший результат хорошего воспитания.

Кое-что в писательском успехе Кристины объясняет ее ранний интерес к истории. Историков и историй, естественно, хватало, хронистов уважали, никто не отрицал полезности исторических знаний, но наукой историю еще никто не называл, ей не учили ни в университетах, ни в школах[22]. Ее знание и применение оставалось как бы личным делом каждого, даже если хроники и «истории» выполняли вполне официальные и официозные функции. Кристина же использовала свои исторические знания, почерпнутые из десятков книг, для иллюстрации поэзии, а затем — изысканий морально-философского, политического и даже военного толка. В «Граде женском» история своеобразно сочетается с мифом, морализаторством и аллегорией. Ее город — рукотворное закрытое пространство, выстроенное перед глазами читателя. Реальные в понимании того времени исторические персонажи — не только насельницы, но и постройки. Эти постройки подчинены историческому времени: Кристина педантично заставляет нас подсчитать, сколько именно веков процветало царство амазонок, эталон женского государства, между Троей и Римом.

Знакомство в октябре 1402 года с написанным в начале VI века «Утешением философией» Боэция, как утверждает она сама, стало поворотным моментом в ее литературном творчестве[23]. Это неслучайно, потому что она не могла не заметить, что здесь, как мало где еще, основные философские вопросы выражены в совершенной литературной форме. Именно это сочетание сделало тюремный трактат осужденного на смерть мыслителя одной из главных книг Средневековья[24]. «Град женский» сознательно следует «Утешению философией» с точки зрения жанра: это аллегорический диалог, местами прение, в отличие от «Превратностей фортуны» и «Дороги долгого учения», представляющих из себя аллегорические путешествия.

Кристина начинала как поэтесса — эта форма давала большую литературную свободу всякому, кто обладал соответствующим дарованием. Не возбранялась поэзия и женщинам. Три тома баллад, ле и рондо — надежное свидетельство вклада поэтессы во французскую поэзию рубежа XIV-XV веков[25]. Более того, поэтическое мастерство отразилось и на ее прозе, из-за этого не самой простой для перевода. Как Боэций, она стала и поэтом, и мыслителем, и царедворцем, по счастью, более удачливым.

Кристина приложила все усилия, чтобы сохранить связи с королевским двором, с сотрудниками покойного мужа, с культурной элитой. Представим себе в этом кругу людей масштаба Жана Жерсона, Гильома де Тиньонвиля (†1414) и Жана де Монтрёя (1354–1418). Затем представим себе, что, выступая за права женщин, Кристина затевает литературную дискуссию о «Романе о Розе», написанном в XIII веке и в Париже 1400 года, примерно равном по статусу «Евгению Онегину» для современной русскоязычной литературы: произведение вне подозрений и критики[26]. Кристина обвиняет «Роман о Розе» в женоненавистничестве, Жана де Мена называет «публичным клеветником», а его книгу предлагает сжечь[27]. Действительно, длинный, в две тысячи строк (12710–14516), рассказ Старухи о женских хитростях можно было прочесть как энциклопедию средневековой мизогинии. Прекрасное здание куртуазного культа Дамы рушилось на глазах у читателя, поэтому Жан де Мен сам же решил оправдаться перед читателями через несколько страниц (стихи 15164–15272)[28]. Однако более традиционно принято было этот длинный сатирический пассаж читать как наставление в истинной, бескорыстной любви, а не как навет на женский пол в целом. Популярная поэтесса надевает тогу цензора, блюстителя литературных нравов. Одни ее поддерживают, другие — критикуют. Разгоревшийся «Спор