Избранное - Алессандро Мандзони

общественный строй будущего, цель и результат коллективных трудов человечества. Поэтому зло не может служить добру, предательство и обман не приведут к торжеству справедливости. История имеет свои законы. Политическая техника, которая, оторвавшись от высокой нравственной и исторической цели, преследует личную цель правителя и тянет историю вспять, рано или поздно должна потерпеть поражение. В этом поражении заключается смысл не только нравственный, но и исторический. Значит, противопоставлять нравственности государственную пользу, то есть следовать правилам, изложенным в книге Макиавелли «О государе», не только безнравственно, но и вредно. Это доказывали Альфьери в трактате. «О тирании» и в трагедии «Тимолеон», И. Пиндемонте в трагедии «Арминий», Монти в трагедии «Кай Гракх».

Государственный строй Венеции не менялся в течение веков. В XVI веке появляется целый ряд итальянских и латинских сочинений о политическом строе Венеции. К концу века эти сочинения приобретают апологетический характер, так как прославление республиканского строя Венеции было средством тайной полемики с испанским деспотизмом. «Венецианская школа» политиков и историков, прославляющая строй и метод правления олигархической республики, распространяется далеко за пределы Венеции. Пользовался известностью принадлежавший к той же школе Паоло Парута, автор сочинения «Современная государственная жизнь» (1599), о котором Мандзони упоминает в «Обрученных». Джованни Ботеро известен тем, что ввел в политическую литературу термин «государственный интерес» в книге под тем же названием. Ботеро полемизировал с Макиавелли, но, проповедуя практику Венецианской республики, стоял на той же нравственной позиции. Дон Ферранте, герой «Обрученных», читал эту книгу и ставил ее так же высоко, как и «Государя» Макиавелли.

Для ума, ищущего в исторических событиях нравственный смысл, политика Венеции — долгая цепь преступлений, обманов и самого жестокого деспотизма, казалась достаточным объяснением и политического упадка Венеции, и потери ею самостоятельности. Для такого ума оправдание венецианской политики и венецианского «государственного интереса» было невозможно.

Невозможно оно было и для Мандзони. Философия истории, вырабатывавшаяся в борьбе с реакцией, нравственная философия, требовавшая «категорического», то есть формального повиновения законам нравственности и отвергавшая макиавеллизм в политической практике реакционных правительств, романтические литературные теории, имевшие своей задачей подготовку итальянского Рисорджименто, определили замысел Мандзони — выбор темы и сюжета, центральные образы трагедии, ее содержание и ее форму.

Мандзони с тою же страстью, что и Альфьери, сражается с макиавеллизмом. Он понимает, что эта теория служит лишь силам реакции, и связывает ее с темным прошлым Италии. Но вместе с тем он сражается и с эвдемонической моралью XVIII века. Ему кажется, что нравственная ценность поступка определяется не пользой, которую он приносит, но исполнением одного и того же, всегда равного самому себе формального долга. Очевидно, здесь сказалось влияние всей той литературы, которая развивала кантовские идеи. Она согласовалась с католическими учениями, которые как раз в это время Мандзони развивал в своем трактате «О католической морали».

Мандзони подчинил эту мораль задаче своей жизни и творчества — национальной независимости и счастью итальянского народа. Принимая формальный принцип абстрактного «категорического императива» и разоблачая макиавеллизм, он боролся против реакции и поработителей итальянского народа.

В «Графе Карманьоле» резко противопоставлены две системы нравственности: мораль «государственного интереса» и мораль «категорического императива». Первая представлена венецианским сенатом, и глашатай ее — Марино. Другая — графом Карманьолой, и глашатай ее — Марко. И Марино, и Марко Мандзони назвал вымышленными героями, то есть придуманными для того, чтобы воплотить две системы нравственности.

С первого же акта читатель попадает в атмосферу подозрительности и недоверия. Несколькими штрихами обрисована государственная машина Венеции, исключающая всякое человеческое отношение к человеку, всякое понимание нравственности. Дож говорит Карманьоле:

Мы вместе с вами делим чувство мести.

Заботливей, чем прежде, мы поднимем

Свой щит над вами…

С самого начала Венеция подозревает и угрожает.

Марино еще более резко выражает недоверие к Карманьоле, и в ответ на эти рассуждения дож обещает шпионить за полководцем, которому Венеция вручает свою судьбу: ведь у Венеции есть глаз, чтобы следить за ним, и невидимая рука, чтобы его поразить.

Тут выступает Марко: зачем омрачать подозрениями это прекрасное начало? Нужно думать о наградах, а не о карах. Марко лучший психолог, чем Марино и дож: он понимает Карманьолу и доверяет ему, потому что так же благороден, как он. Таков пролог к дальнейшим событиям.

Карманьола с радостью принимает командование армией. Нет никакого сомнения в том, что он неспособен на измену. Он отпускает пленных, потому что понимает людей:

Побежденный враг

Не будит больше гнева. Честно бьются

Сердца солдат под их стальной кольчугой,

Несчастье им внушает состраданье,

Они хотят прощать своих врагов…

Комиссары думают иначе и не отпускают пленных. Это ошибка, которая вызывает военные неудачи. Сенат видит в Карманьоле изменника. Между Марино и Марко происходит разговор, объясняющий дальнейшие события. Марко так же предан Венеции, но его представления о пользе родины правильнее, потому что более нравственны. Он верил, что полезным для Венеции может быть только то, что служит ее чести. Ясная, отчетливо выраженная мысль: нельзя противопоставлять полезное нравственному, потому что только нравственное может быть полезным. Безнравственные поступки приводят к гибели того, кто их совершает. Такова основная идея «Графа Карманьолы», нравственная и политическая одновременно.

Дело сделано. Невинный человек, жертва интриг и личной ненависти, завлечен в ловушку и казнен. Это «государственный интерес», но он принес Венеции вред. Недоверие, основанное на зависти и полном отсутствии нравственного чувства, помешало Карманьоле осуществить свои замыслы и принести Венеции полную победу и лишило ее великого полководца.

«Крик врагов и потомства», который в глубине своей совести услышал Марко, принесет Венеции еще больший вред. Это говорит и Карманьола в своей последней речи. Ту же идею неизбежного исторического возмездия высказывает хор:

И злобный виновник чужого несчастья

От кары и мести себя не спасет…

Пусть мщение медлит — оно неизбежно,

За жертвой намеченной смотрит прилежно,

Идет по следам ее, видит, и ждет,

И всюду и зорко ее стережет.

Таков нравственный фон, на котором развивается действие. Вне этой идеи оно оказывается бессмысленным, историческое поучение исчезает, и драма превращается в скудный содержанием исторический анекдот.

Венецианскую республику постигла кара: могучее государство, распространившее сеть своих торговых контор, свои флотилии и свою инквизицию на весь Левант, захирело и погибло. Мандзони объясняет это государственным устройством Венеции, ее олигархическим режимом, естественно связанным с жестокой деспотией и с теорией «государственного интереса», неизбежно превратившегося в интерес реакционного класса. В известной мере Мандзони был прав, хотя он