Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори

вспоминая, как охарактеризовал Виктор Шкловский роман «Анна Каренина»: «То, что в нем написано, более правда, чем в газетах и, может быть, энциклопедиях».

И вот мы отправились в путь. На зов русской литературы.

Я предлагаю последовать за нами тем же маршрутом, более или менее повторяющим путь, который, начав с «Преступления и наказания», я проделал за последние сорок лет, читая и перечитывая русские книги. Предлагаю приблизиться к истокам русской литературы.

1.9. Какие все серьезные!

Когда итальянец в Москве или Санкт-Петербурге спускается в метро и садится в вагон, его поражает, какие у всех вокруг серьезные лица.

Это отчасти соответствует тому представлению о русской литературе, которое сформировалось у меня после прочтения «Преступления и наказания», так больно меня ранившего.

Но с годами картина менялась, например под влиянием Гоголя. В его «Шинели» мне запомнился персонаж, именуемый «значительным лицом», которого Гоголь представляет так:

Какая именно и в чем состояла должность значительного лица, это осталось до сих пор неизвестным. Нужно знать, что одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом.

Или в «Мертвых душах» – диалог между дамой просто приятной и дамой, приятной во всех отношениях. Или вот – записные книжки доктора Чехова, в которых я прочитал:

Ему нравилось, что невеста богомольна, что у нее определенные взгляды и убеждения. Когда же она стала женой, то эта определенность уже возмущала его.

Или позже, уже в двадцатом веке, когда Сергей Довлатов писал:

Встретил я экономиста Фельдмана. Он говорит:

– Вашу жену зовут Софа?

– Нет, – говорю, – Лена.

– Знаю. Я пошутил. У вас нет чувства юмора. Вы, наверное, латыш?

– Почему латыш?

– Да я же пошутил. У вас совершенно отсутствует чувство юмора. Может, к логопеду обратитесь?

– Почему к логопеду?

– Шучу, шучу. Где ваше чувство юмора?

Эти и подобные им фрагменты навели меня на одну мысль, которая раньше даже не приходила мне в голову: у русских есть чувство юмора, и они умеют им пользоваться.

Порой юмор можно обнаружить в самом не-ожиданном контексте, например в учебнике русского языка, по которому я занимался. Еще советское издание, подготовленное Е. Г. Башем, предлагало такой диалог, озаглавленный «К сожалению, нет»:

– У тебя есть учебник?

– Он у меня есть.

– У тебя есть блокнот?

– Он у меня есть.

– У тебя есть карандаш?

– Он у меня есть.

– У тебя есть сигареты?

– Они у меня есть.

– У тебя есть водка?

– К сожалению, нет.

1.10. Одновременно

Достоевский говорил о себе и коллегах-писателях: «Все мы вышли из гоголевской „Шинели“», а Владимир Набоков в замечательном эссе «Николай Гоголь» дает определение гоголевского стиля – и этой цитатой я хочу завершить вводную часть. Проза Гоголя, пишет Набоков, «создает ощущение чего-то смехотворного и в то же время нездешнего, постоянно таящегося где-то рядом, и тут уместно вспомнить, что разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной».

1.11. Пояснение для читателей

Добавлю еще одно небольшое пояснение, чтобы стало понятнее, как организован материал этой небольшой книжки.

Слово «краткий» в подзаголовке «Краткий курс русской литературы» отражает использованный мной синтетический прием: отталкиваясь от простых и фрагментарных элементов, приходить к целостному пониманию. Нет, мы не будем следовать строгой хронологии событий, переходя от анализа русского романтизма к анализу русского реализма, затем от русского реализма – к русскому неоромантизму, а от анализа неоромантизма – к русскому неореализму.

Мы рассмотрим три темы: власть, любовь и быт (то есть обыденная жизнь), и покажем, как они разрабатывались в русской литературе девятнадцатого и двадцатого веков.

Конечно, это нельзя назвать исчерпывающим анализом – литература необъятна. Но мы попытаемся хотя бы приблизиться.

И еще поговорим о том, что русская литература, возможно, закончилась в 1991 году, и я попробую объяснить, почему так произошло.

Теперь все.

Итак, начнем.

2

Власть

2.1. Сто два года со дня выхода статьи

В 2016-м, представляя в Милане сборник рассказов Лескова «Три праведника», я отметил: «В следующем, 2017-м, году исполняется сто лет со дня публикации выдающегося литературно-критического произведения».

Речь шла о статье «Искусство как прием», написанной в 1917 году двадцатичетырехлетним (но уже заметно лысеющим) писателем и критиком Виктором Шкловским. Благодаря этой работе в литературный обиход вошел термин «остранение».

На первый взгляд теория остранения, как и все теории так называемых русских формалистов – группы теоретиков литературы, к которой принадлежал Шкловский, – кажется сложной, заумной, на-водящей скуку, содержащей скучные рассуждения скучного сообщества людей, занятых скучными разговорами о скучных и никому не нужных книгах.

Однако, знакомясь со статьей Шкловского, убеж-даешься, что прием остранения получает у него, на мой взгляд, очень понятное объяснение; и еще, мне кажется, остранение – это не только то, что мы находим в книгах, но и то, что рано или поздно испытывает каждый из нас.

Шкловский задается вопросом, что такое стиль, и приводит общеизвестное в то время высказывание английского философа Герберта Спенсера: «Достоинство стиля состоит именно в том, чтобы доставить возможно большее количество мыслей в возможно меньшем количестве слов». Именно таким образом удовлетворяется потребность в экономии творческих сил. Этот тезис, считает Шкловский, верен применительно к языку «практическому», но не к поэтическому. «Практический» и поэтический языки, по его мнению, подчиняются разным законам.

2.2. Перо

Постарайтесь вспомнить, пишет Шкловский, ощущение, которое вы испытывали, «держа в первый раз перо в руках», и сравните это ощущение с тем, которое испытываете, «проделывая это в десятитысячный раз».

Я не помню своих ощущений, когда впервые взял в руки перо, но легко могу представить, какой восторг я испытал, будучи ребенком, когда увидел, что благодаря этой тонкой и длинной штучке мне доступно занятие, о котором я тогда еще не знал, но которое впоследствии станет моей профессией: выводить знаки на бумаге.

Когда я беру ручку в миллионный раз, я не замечаю ее веса, я даже не замечаю, из какого материала она сделана, у меня не вызывает удивления волшебный процесс появления знаков на бумаге. Наоборот, если ручка не пишет, что иногда случается, я со злостью швыряю ее в дальний угол комнаты и сразу же ищу другую.

2.3. Запакованное солнце

Когда мы говорим о чем-то в миллионный раз, не