Наши за границей - Николай Александрович Лейкин

– Ен шамбр авек де ли… – сказала Глафира Семеновна лакею.

– Point, madame…[186] – развел тот руками.

Извозчик потащился далее. Во второй гостинице тот же ответ, в третьей то же самое, в четвертой даже и не разговаривали. Выглянувший на подъезд портье прямо махнул рукой, увидав подъехавшую с багажом на крышке карету. Супруги уже странствовали более получаса.

– Нигде нет комнаты! Что нам делать? – спросил жену Николай Иванович.

– Нужно искать. Нельзя же нам жить в карете.

Извозчик обернулся на козлах, заглянул в переднее стекло кареты и что-то бормотал.

– Алле, алле… – махала ему Глафира Семеновна. – Ен шамбр… Ну не пувон сан шамбр… Надо шерше анкор отель[187].

В пятой гостинице опять то же самое. Портье выглянул и молча махнул рукой.

– Что за незадача! – воскликнул Николай Иванович. – Глаша! Ведь просто хоть караул кричи. Ну Париж! Попробую-ка я на чай дать, авось и комната найдется. Мусье! Мусье! – махнул он торчащей в стекле двери фигуре портье и показал полуфранковую монету. Тот отворил дверь.

– Вот на чай… Прене… – протянул Николай Иванович портье монету.

– Се пур буар… – поправила мужа Глафира Семеновна. – Прене и доне ну зен шамбр.

– Nous n’avons point, madame… – отвечал портье, но деньги все-таки взял.

– Же компран, же компран. А где есть шамбр? У шерше?[188]

Портье стал говорить что-то извозчику и показывал руками. Снова поехали.

– Великое дело давание на чай! – воскликнул Николай Иванович. – Оно развязывает языки… И помяни мое слово – сейчас комната найдется.

Извозчик сделал нисколько поворотов из одной улицы в другую, въехали в какой-то мрачный переулок с грязненькими лавочками в громадных серых шестиэтажных домах, упирающихся крышами в небо, и остановились около неказистого подъезда. Извозчик слез с козел, направился в подъезд и вышел оттуда с худенькой старушкой в белом чепце.

– Ен шамбр авек де ли… – обратилась к ней Глафира Семеновна.

– Ah, oui, madame… Ayez la bonte de voir seulement[189], – отвечала старушка и отворила дверцу кареты.

– Есть комната! – воскликнул Николай Иванович. – Ну что я говорил!

Супруги вышли из кареты и направились в подъезд.

XXIV

В подъезде на площадке висели карты с расклеенными афишами цирка, театров, «Petit Journal»[190]. Пахло чем-то жареным. Налево от площадки была видна маленькая комната. Там за конторкой стоял старик в сером потертом пиджаке, с серой щетиной на голове, в серебряных круглых очках и в вышитых гарусом[191] туфлях. Старушка в белом чепце предложила супругам подняться по деревянной, узкой, чуть не винтовой лестнице.

– Кель этаж? – спросила ее Глафира Семеновна.

– Troisiеme, madame, – отвечала старушка и бойко пошла вперед.

– В третьем этаже? – переспросил Николай Иванович жену.

– В третьем. Что ж, это не очень высоко.

– Раз этаж, два этаж, три этаж, четыре этаж, – считал Николай Иванович и воскликнул: – Позвольте, мадам! Да уж это в четвертом. Зачем же говорить, что в третьем! Глаша, скажи ей… Куда же она нас ведет?

– By заве ди – труазьем…[192] – начала Глафира Семеновна, еле переводя дух. – А ведь это…

– Oui, oui, madame, le troisième… Encore un peu plus haut[193].

– Еще выше? Фу-ты пропасть! Да она нас на каланчу ведет. Ведь это уж пятый!.. Глаша…

– Сянк, мадам, сянк…[194] – старалась пояснить старушке Глафира Семеновна.

– Mais, non, madame, c’est le troisième…[195] – стояла на своем старуха и ввела в коридор.

– Фу черт! Да неужто мы этажей считать не умеем?! Пятый… Скажи ей, Глаша, что пятый.

– Да ведь что ж говорить-то? Уверяет, что третий.

Старушка распахнула дверь из коридора в комнату и сказала:

– Voilà, monsieur…[196]

Николай Иванович заглянул и воскликнул:

– Да ведь это клетушка! Тут и одному-то не поместиться. И наконец, всего одна кровать! Нам нужно две кровати.

– Де ли… де… – пояснила старушке Глафира Семеновна.

– Oui, madame… Je vous mettrai…[197]

– Говорит, что поставит вторую кровать.

Супруги обозревали комнату. Старая, старинного фасона, красного дерева кровать под драпировкой, какой-то диванчик, три стула, круглый стол и шкаф с зеркалом – вот все убранство комнаты. Два больших окна были наполовину загорожены чугунной решеткой, и в них виднелись на противоположной стороне узенькой улицы другие такие же окна, на решетке одного из которых висело для просушки детское одеяло, а у другого окна стояла растрепанная женщина и отряхала, ударяя о перила решетки, подол какого-то платья, держа корсаж платья у себя на плече.

– Ну Париж… – сказал Николай Иванович – Не стоило в Париж ехать, чтобы в таком хлеву помещаться.

– А все-таки нужно взять эту комнату, потому надо же где-нибудь поместиться. Не ездить же нам по городу до ночи. И так уж часа два мотались, Бог знает сколько гостиниц объездили, – отвечала Глафира Семеновна и, обратясь к старухе, спросила о цене: – Э ле при? Комбьян?

– Dix francs, madame…[198] – спокойно отвечала старуха.

– Что такое? Десять франков! – воскликнул Николай Иванович. – Да ведь это разбой! Десять четвертаков по сорока копеек – четыре рубля… Совсем разбой!

Хотя восклицание было сделано по-русски, но старуха-француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла в ответ:

– C’est l’exposition, monsieur[199].

– Она говорит, что из-за выставки так дорого, – пояснила Глафира Семеновна.

– Все равно разбой… Ведь такие каморки на такой каланче у нас в Петербурге по полтине в сутки ходят и уж много-много что по семьдесят пять копеек. А то четыре рубля. Да я дам четыре рубля, дам и пять, но и ты дай мне настоящую комнату.

– Се шер[200], мадам, – попробовала сказать Глафира Семеновна, но старуха опять развела руками и опять упомянула про выставку.

– Лучше нет? – спрашивал Николай Иванович. – Глаша! Спроси.

– By заве бон шамбр? Ну вулон бон шамбр.

– À présent non, madame[201], – покачала головой старуха.

– Что тут делать? – взглянул Николай Иванович на жену.

– Надо брать. Не мотаться же нам еще полдня по Парижу!

– Да ведь вышь-то какая! Это на манер думской каланчи[202].

– Потом поищем что-нибудь получше, а теперь нужно же где-нибудь приютиться.

– Анафемы! Грабители! Русским ура кричат и с них же семь шкур дерут!

– Да ведь за это-то и кричат, что семь шкур дерут.

– Eh bien, madame? – вопросительно взглянула на супругов старуха.

– Вуй… Ну пренон… Делать нечего… Нотр багаж[203].

Глафира Семеновна стала снимать с себя ватерпруф. Старуха позвонила, чтобы послать за багажом. Николай Иванович пошел вниз рассчитываться с извозчиком. По дороге он сосчитал число ступеней на лестнице. Оказалось