Паустовский. Растворивший время - Олег Дмитриевич Трушин

«В Севастополе поражает тишина. И только потом, дня через два, начинаешь понимать причину этого безмолвия севастопольских улиц. Это – голод. В городе нет лошадей, и только изредка, три-четыре раза в день проплетается по Нахимовскому проспекту тощая кляча.

Город сжат мёртвым кольцом. Бахчисарай, Байдары, Ялта, Евпатория вымирают. Одесса ещё не знает сотен бродящих по улицам, касающихся от истощения людей, жадно следящих за тем, что вы несёте. Если хлеб, хотя бы четверть фунта, – вокруг вас собирается плачущая умоляющая толпа, вас хватают за руки, рвут по кусочкам хлеб, подбирают крошки. И севастопольцы особенно тщательно заворачивают хлеб и прячут его под пальто»{103}.

В Севастополе, ставшем городом тишины, меньше чем за три недели Паустовский, подписываясь псевдонимами «К. П-кий» и «К.», напишет для газеты «Моряк» ряд коротких «Морских очерков», в частности «Голодный рейс», «Мытарства “Димитрия”», «Каюта № 5», «Пассажир и капитан», «Мёртвое кольцо», «Севастополь», «Пьяная земля. Гашиш», «Норд-ост» и другие. В редакцию «Моряка» он переправлял их с пароходной оказией вместе с трогательными письмами жене.

Почти все очерки, как и другие короткие рассказы из чуть более поздних циклов «Батумские письма» и «Письма с пути», впоследствии густо «разольются» в «Повести о жизни», насытив её исключительной подлинностью, – ведь всё увиденное и пережитое было отражено «по горячим следам».

Крымские скитания благотворно сказались на творчестве Паустовского. Но Крым был промежуточным звеном – нужно было обязательно добраться до Сухума. Возвращение в Одессу ничего хорошего не сулило, голод свирепствовал.

Но не только голод «гнал» Паустовского из Одессы.

Была ещё одна причина. Её озвучит писатель Владимир Пантелеевич Стеценко в своих воспоминаниях «Пиры кочевников у подножия разграбленных пирамид»:

«Мне кажется, тогда он (Паустовский. – О. Т.) через Кавказ, как Есенин через Персию, пытался удрать от большевиков. Но это по разным причинам у него не получилось. Паустовский любил Россию»{104}.

Ну что же, в логике этой смелой мысли Стеценко не откажешь. Вполне возможно, что всё именно так и было. Прямых подтверждений, как и отрицания, этому обстоятельству уже не найти.

Паустовский вернётся в Одессу в 1925 году.

Но это будет другое время и… другая Одесса. Впрочем, и Паустовский будет уже другим.

Часть пятая. «Для переезда в Сухум мы реализуем всё наше последнее…». Кавказ: 1922—1923

Короткий, но весьма значимый кавказский период в биографии Паустовского занимает особое место. И не только потому, что именно в это время Паустовский станет подписывать свои статьи и очерки полной фамилией, не прибегая ко всякого рода сокращениям и не «играя» инициалами, но ещё и потому, что, почувствовав здесь особую атмосферу бытия, он настолько проникнется к этим местам, что на склоне лет попытается вернуться сюда насовсем.

В конце 1950-х годов Паустовский попросит о выделении ему земельного участка в Батуми, направив письмо в Союз писателей Грузии.

В ответе от 27 января 1960 года за № 22 председателя правления ССП Грузии Ираклия Виссарионовича Абашидзе он прочтёт следующее:

«Дорогой Константин Георгиевич!

Получив Ваше письмо, я поговорил на съезде КП Грузии с первым секретарём Аджаробкома КП Грузии тов. Давидом Михайловичем Мамуладзе.

Он обещал оказать Вам всевозможное содействие – выделить участок земли в Батуми, помочь Вам в постройке жилого дома.

Многоуважаемой Татьяне Алексеевне (Т. А. Арбузова, в девичестве Евтеева, – третья жена К. Г. Паустовского. – О. Т.) придётся непосредственно обратиться в Батуми к первому секретарю Аджаробкома тов. Д. М. Мамуладзе.

Я буду очень рад в скором времени увидеть Вас в Грузии.

С дружеским приветом, Ираклий Абашидзе»{105}.

Но переезд в Батум так и не состоится.

Впрочем, несколькими годами раньше Паустовский не переехал и в Ялту, хотя изначально в письме от 14 декабря 1956 года председатель Ялтинского городского исполкома А. Тарасов в письме Паустовскому убедительно ответил, что «…участок для индивидуального строительства Вам может быть выделен в гор. Ялте или его пригороде при Вашем участии или при участии Вашего представителя»{106}.

Конечно, говорить тут о случайностях не стоит. Для Паустовского это были не лучшие годы для подобного рода «прошений».

Итак, 8 февраля 1922 года пароход «Пестель» доставил Паустовского в Сухум.

И это было спасением.

Солнечная Абхазия. Море. Удивительная природа. Тропики. Обилие фруктов. И ещё что-то таинственное и не постижимое, романтически-загадочное, словно сошедшее со страниц приключенческих книг. Одним словом, взрыв эмоций и чувств! Живое ощущение пройденной полосы препятствий.

В повести «Бросок на юг», впервые опубликованной в журнале «Октябрь» № 10 за 1960 год, Паустовский слишком романтизировал и беллетризовал своё появление в Сухуме, обрисовав его не иначе как «побег» с корабля.

На деле всё было по-другому.

19 декабря 1921 года, то есть ровно за месяц до отплытия его из Одессы, Паустовский получит удостоверение за № 1121 Союза кооперативов Абхазии, а вместе с ним и направление в Сухум. А значит, Паустовский ехал туда целенаправленно.

В феврале 1922 года Абхазия действительно была крайней противоположностью Крыму и другим городам черноморского побережья не только из-за отсутствия голода, но и, если можно так выразиться, общего жизненного комфорта. Власть Советов, которая во второй раз весной 1921 года уже окончательно установилась в Абхазии, принесла долгожданное спокойствие после трёх лет политической «сутолоки». Разыгравшиеся к 1921 году страсти Гражданской войны улеглись, и Абхазия, «выдохнув» невзгоды последних лет, войдя в состав «красной» Грузии, стала частью молодого Советского государства.

19 февраля 1922 года из Сухума Паустовский напишет Екатерине, оставшейся в Одессе:

«…единственное спасение – Сухум. <…> Я ведь знаю, что для переезда в Сухум мы реализуем всё наше последнее, а чтобы вырваться отсюда на север – у нас ничего не останется. Реши ты, у тебя есть чутьё и верный глаз. Решая, думай только о себе. Для меня нужно и хорошо только то, что нужно и хорошо для тебя. Пишу я урывками и пла́чу над этими строчками, как ребёнок. Я совсем болен – нервы дрожат, как струны»{107}.

Но, проникшись к Сухуму душой, сердцем он его не принял. Из письма Екатерине от 20 февраля 1922 года:

«Сухум – красив, но чужой… Отношение к приезжим недоброжелательное… Абсоюз трещит… Морально же очень и очень тяжело, глухо, как-то безысходно. Но не в этом дело, – вырваться отсюда страшно трудно. Москва уходит, уплывает из рук, а у меня такая тоска по Москве, даже по Одессе, по тихим вечерам, культурным людям, интересному делу, “Мёртвой