Эпоха веры - Уильям Джеймс Дюрант

крестьянство; возможно, тогда, как и сейчас, итальянские поля возделывались с искусством и промышленностью, были разделены и устроены так, чтобы радовать глаз, а также кормить плоть. Холмы, скалы и горы были вырезаны и террасированы, чтобы держать виноградные лозы, фруктовые и ореховые сады, оливковые деревья; а сады были кропотливо обнесены стенами, чтобы предотвратить эрозию и удержать драгоценные дожди. В городах сотни отраслей промышленности поглощали большинство мужчин и оставляли мало времени на борьбу речей, голосов, ножей и мечей. Купцы и банкиры не были безжалостными упырями; они тоже, хотя бы своей лихорадкой приобретательства, заставляли города гудеть и расти. Такие дворяне, как Корсо Донати, Гвидо Кавальканти, Кан Гранде делла Скала, могли быть людьми культуры, даже если время от времени они использовали свои мечи, чтобы заявить о себе. Женщины двигались в этом пылком обществе с вибрирующей свободой; любовь для них не была ни словесным притворством трубадуров, ни мрачным слиянием потных крестьян, ни служением рыцаря скупой богине; это была галантная и пылкая влюбленность, с безрассудной поспешностью приводящая к полному отказу от себя и непредусмотренному материнству. То тут, то там в этом брожении учителя с отчаянным терпением пытались вставить наставления в неохотно идущую на попятную молодежь; проститутки ослабляли пылкость воображаемых мужчин; поэты перегоняли свои несбывшиеся желания в компенсационные стихи; художники голодали в поисках совершенства; священники играли в политику и утешали убитых и бедных; а философы пробирались сквозь лабиринт мифов к яркому миражу истины. В этом обществе существовал стимул, возбуждение и конкуренция, которые обостряли ум и язык людей, раскрывали их резервные и не подозреваемые силы и увлекали их, даже если они сами себя уничтожали, чтобы расчистить путь и подготовить сцену для Ренессанса. Через многие муки и пролитие крови пришло великое Возрождение.

ГЛАВА XXVII. Римско-католическая церковь 1095–1294 гг.

I. ВЕРА НАРОДА

Во многих аспектах религия — самый интересный из путей человека, поскольку она является его высшим комментарием к жизни и единственной защитой от смерти. В средневековой истории нет ничего более трогательного, чем вездесущность, а порой и всемогущество религии. Тем, кто сегодня живет в комфорте и изобилии, трудно погрузиться духом в хаос и нищету, в которых формировались средневековые верования. Но мы должны думать о суевериях, апокалипсисах, идолопоклонстве и легковерии средневековых христиан, мусульман и иудеев с тем же сочувствием, с каким мы должны думать об их лишениях, бедности и горестях. Бегство тысяч мужчин и женщин от «мира, плоти и дьявола» в монастыри и женские обители говорит не столько об их трусости, сколько о крайней неустроенности, незащищенности и жестокости средневековой жизни. Казалось очевидным, что дикие порывы людей можно контролировать только с помощью морального кодекса, санкционированного сверхъестественным образом. Тогда, прежде всего, мир нуждался в вероучении, которое уравновесило бы скорбь надеждой, смягчило бы утрату утешением, искупило бы прозу труда поэзией веры, отменило бы краткость жизни продолжением и придало бы вдохновляющее и облагораживающее значение космической драме, которая иначе могла бы стать бессмысленным и невыносимым шествием душ, видов и звезд, спотыкающихся одна за другой в неизбежном исчезновении.

Христианство стремилось удовлетворить эти потребности с помощью грандиозной и эпической концепции творения и человеческого греха, Девы Марии и страдающего Бога, бессмертной души, которой суждено предстать перед Страшным судом, быть проклятой в вечном аду или быть спасенной для вечного блаженства Церковью, передающей через свои таинства божественную благодать, полученную в результате смерти Искупителя. Именно в рамках этого всеобъемлющего видения протекала и обретала смысл жизнь большинства христиан. Величайшим даром средневековой веры была непоколебимая уверенность в том, что право в конце концов победит, и что любая кажущаяся победа зла в конце концов будет сублимирована во всеобщем триумфе добра.

Страшный суд был стержнем христианской, а также иудейской и мусульманской веры. Вера во Второе пришествие Христа и конец света как прелюдии к Суду пережила разочарования апостолов, 1000-й год, страхи и надежды сорока поколений; она стала менее яркой и общей, но не умерла; «мудрые люди», как сказал Роджер Бэкон в 1271 году, считали, что конец света близок.1 Каждая великая эпидемия или катастрофа, каждое землетрясение, комета или другое экстраординарное событие рассматривались как предвестники конца света. Но даже если бы мир продолжал существовать, души и тела умерших были бы воскрешены.* чтобы предстать перед своим Судьей.

Люди смутно надеялись на рай, но живо боялись ада. В средневековом христианстве было много нежности, возможно, больше, чем в любой другой религии в истории, но католическая, как и ранняя протестантская, теология и проповедь были призваны подчеркнуть ужас ада.† Христос в эту эпоху был не «кротким и смиренным Иисусом», а суровым мстителем за каждый смертный грех. Почти во всех церквях можно было увидеть изображение Христа-судьи; во многих были картины Страшного суда, и на них муки проклятых изображались более ярко, чем блаженство спасенных. Св. Мефодий, как нам рассказывают, обратил в христианство царя Болгарии Бориса, нарисовав на стене царского дворца картину ада.4 Многие мистики утверждали, что у них были видения ада, и описывали его географию и ужас.5 Монах Тундале, живший в двенадцатом веке, сообщал изысканные подробности. По его словам, в центре ада дьявол был прикован раскаленными цепями к раскаленной решетке; его крики агонии не прекращались; его руки были свободны и тянулись к проклятым; его зубы раздавливали их, как виноград; его огненное дыхание втягивало их в свое горящее горло. Помощники демонов с железными крюками погружали тела проклятых поочередно то в огонь, то в ледяную воду, или подвешивали их за язык, или резали пилой, или били на наковальне, или варили, или процеживали через ткань. К огню подмешивали серу, чтобы к дискомфорту проклятых добавить мерзкое зловоние; но огонь не давал света, так что ужасная тьма окутывала неисчислимое разнообразие мучений.6 Сама Церковь не давала официального местонахождения или описания ада; но она осуждала тех, кто, подобно Оригену, сомневался в реальности его материальных огней.7 Цель доктрины была бы нарушена ее смягчением. Св. Фома Аквинский считал, что «огонь, который будет терзать тела проклятых, телесен», и помещал ад в «самую нижнюю часть земли».8

Для обычного средневекового воображения и для таких людей, как Григорий Великий, дьявол