Путь к колодцу - Владимир Афанасьевич Середа

их разговора, что было у них на наглядной агитации изображение воинственного бога скандинавов Одина, и вот оно-то и пропало, преобразив странным образом весь рисунок: — непонятно заострились, удлинившись, углы орнамента, острыми коготками оскалились невинные завитушки, преображая весь рисунок… И вот уже ожигает морозом, при взгляде на плакат, чей-то чуждый и жуткий оскал в противоестественной манере отпечатавшийся на плакате. И уже глаз человека не в состоянии объединить непостижимые подробности ни когда невиданного образа в целостность его.

— Товарищ полковник! — вдруг, перегибаясь через ряд, обращаюсь я к начальству: — Да это же пустяк…

Я был чрезвычайно доволен, что могу помочь, вдруг мне показалось это таким простым и естественным. Я дрожал от нетерпения: — Да я сейчас всё устрою…

Полковник, успокаиваясь, удовлетворённо кивнул, откидываясь на спинку кресла. Я почти бегом выскочил на сцену, и началось…

Только выскочив наверх, повернувшись к залу и наткнувшись на множество настороженных взглядов, я вдруг понял, что совершенно не представляю, что делать дальше, да и вообще, что толкнуло меня навязываться со своей помощью, не представляя абсолютно ни чего, ни о том, что же произошло, ни о том, чем же в этой ситуации можно помочь, а главное, не представляю, что толкнуло меня навязаться со своей помощью. Как марионетка в чьих-то умелых и злорадных руках, послушно выполнял я идущие неведомо откуда команды.

С жутью и удивлением следил я за своими поступками, смотрел, как дёргаются при ходьбе мои ноги, как в такт им, следуют руки — своё и такое бесконечно чужое… Но движение гипнотизирует, и вот мне уже казалось… Я уже был уверен, — это я своим усилием, своей волей, сокращаю и расслабляю мышцы, двигая руками, ногами… Ощущение раздвоения потрясло меня своей реальностью, — я с удивлением, как кинофильм, наблюдал за действием своего тела, совершенно не понимая смысла их, а тело же моё с упоением действовало совершенно самостоятельно, испытывая восторг и радость от каждого движения…

И стоял я уже на сцене, глупо улыбаясь, лицом к вдруг притихшим, почувствовавшим по моей улыбке, что-то неладное коллегам. Стоял, расставив ноги на ширину плеч, как это требуют на занятиях по физподготовке, стоял, не зная, что делать дальше… И вдруг необычайное волнение волной холода окатило меня, перехватив на миг дыхание, руки мои взлетели вверх и, ритмично покачиваясь с ноги на ногу, плавно и медленно начал я этот страшный и холодящий непостижимой жутью танец, но всё быстрее раскачиваюсь, подчиняясь какому-то внутреннему ритму. Судорожные волны прокатываются по моим мышцам, заставляя извиваться в самых неестественных телодвижениях. Сначала плавные и несильные, они во всё ускоряющемся темпе корчат меня… И вот уже слышу я, как топоту моих ног на сцене, вторит иной, глухой неестественно-мощный звук невидимых литавр, он, казалось бы, воспринимается не ушами — всем телом, каждоё его клеткой вибрирующей в такт каждому низкому толчку литавр…

Уже весь зал, все зрители, в гипнотическом трансе, вскочив на ноги, повторяет за мной мой танец, заламывая руки над головой… И вдруг:

— Один! — срывается хриплый вопль с пересохших от ужаса моих губ, и глухо отзывается зал: — … дин!

И уже не литавры — мощный симфонический оркестр, океаном звуков мотает нас в своём могучем прибое… У же чья-то огромная зловеще-багровая смутная тень встаёт между мною и всем остальным залом… И похолодел уже позвоночник в предчувствии ужаса непостижимого… Как вдруг:

— Неее… т! Неее… на… до! — Иступлённый женский крик разорвал цепь неизбежного… И всё прекратилось… Умолк мгновенно, на полу ноте таинственный оркестр… Вяло, не хотя рассеялся бледно-багровый туман…

И я проснулся весь в холодном поту от непонятного ужаса. Ни когда мною не овладевало столь сильное ощущение страха, от видения беспомощного тела моего в чужих равнодушных руках…

Напряжение постепенно отпускало меня, и я помассировал разболевшееся вдруг впервые в жизни сердце.

«Ну почему Один?» — думал я: — «Да откуда я вообще знаю об этом, давно забытом самими скандинавами, воинственном божке их.» Незаметно вновь заснул я и разбудила меня на удивление знакомая мелодия, угадываемая легко в скрипе дверей сарайчика.

— Пора, голуба, пора… Вставай уж… — чем-то озабоченная говорила, вошедшая Амвросиевна, осматривая уставленные берестяными шкатулочками полки у дальней стены сарая.

Несмотря на ночной кошмар, чувствовал я себя прекрасно, настроение было великолепным, и только глубоко, глубоко на самом донышке осознанного, сохранялся тяжёлый тёмный осадок ужаса от ночного кошмара. Как неразорвавшаяся бомба, затаился он там до поры, пугая меня даже памятью о себе, ощущением холода ужаса им порождаемого…

В избушке я уже привычно сел на прежнее место за столом, бездумно рассматривая разрисованную уже не меандром, а каким-то сложным растительным орнаментом печь и Амвросиевну, достающую из неё ухватом чугунок со снедью.

— Щас поснидаем и к Мудрецу пойдём… — пообещала, поймав мой взгляд.

Этот поход к Мудрецу..? Не знаю, как это объяснить, он не пугал меня, не то — скорее беспокоила его необходимость, неотвратимость, что ли? Слова, слова — как мало начинаете вы выражать, когда возникает необходимость обрисовать нечто большее, чем может охватить взгляд, когда сам не понимаешь причину тревожного ожидания, охватившего тебя. Когда каждый звук заставляет вздрагивать, испугано втягивая голову в плечи…

«Язык дан дипломату, что бы он лучше скрывал свои мысли» — смысл этого высказывания начал доходить до меня. Я начал понимать, что важно уже не слово — оно всего лишь вершина айсберга, а под ним прячется целый комплекс планов, целей, чувств… Каждое наше слово прожектором пронизывает личность, высвечивая перед понимающим взглядом таинственный мир подсознания человека, ему самому совершенно непонятный. Побуждающие мотивы, желания… — это всё скрывается за каждым словом, но понимание этого мучит. Когда открываешь такое в самом себе, перестаешь думать о собственных словах, все мысли сводятся к поиску мотивов, заставившие их произнести…

«Вот и я начинаю философствовать» — с удивлением поймал я себя на этих мыслях, заканчивая борщ, предложенный Амвросиевной.

Раз, научившись, мы не можем уже избавиться от навыка, — подобно знанию таблицы умножения — и если у малыша школьника таблица умножения, с её дважды два, вызывает затруднение и требует не шуточного напряжения памяти, для того что бы вспомнить четвёрку. То у взрослого уже при звуке — «дважды два», самопроизвольно всплывает ответ, подобно выделению желудочного сока, вызываемого звуком звонка у павловской собаки. Мышление наше так же выходит из-под нашего контроля, — автоматически представляя анализ ситуации на глубину побудительных мотивов, доступных его пониманию…

В силу этого и мысли о походе к Мудрецу вызывали во мне целую лавину странных ассоциаций, самой устойчивой