Перечитывая молчание. Из дневников этих лет - Евсей Львович Цейтлин

«неблагополучных» районах Чикаго. Советы бывалых людей: ни в коем случае нельзя спорить, убегать, сопротивляться, звать на помощь… Надо отдать все, что можешь и что потребуют. А лучше всего – имей в кармане небольшую сумму денег (вдруг перед тобой наркоман с помутненным рассудком? Он, не задумываясь, выстрелит или ударит).

Минувшей субботой иду из синагоги домой. Около часа дня. С утра был дождь, а теперь – сухо и чуть морозно. Иду, думаю: «Вот и прошла жизнь… Нет, не так… Это ушла неопределенность юности и молодости. Теперь все впереди ясно. Не ясно одно: каким будет конец и когда он наступит…»

Говорят, когда души спускаются в этот мир для того, чтобы облечься в плоть, точная дата нашего ухода отсюда уже определена. Как определена и миссия, с которой мы приходим. Конечно, Всевышний дает человеку выбор: маршрут нашего земного пути во многом зависит от нас самих. Но последняя дата неизменна.

Такие вот банальные мысли…

Идти мне минут пятнадцать. Неожиданно в одном из переулков (около стройки, где возводятся скромные двухмиллионные особняки) догоняют меня два афроамериканца. Лет восемнадцати. Прилично одеты. Один забегает вперед, протягивает мне руку: «Гуд шабес!»

И тут же, с другой – угрожающей – интонацией: «Давай деньги… Быстро… Иначе буду стрелять».

Опускает руку в карман куртки, вынимает оттуда револьвер, снова прячет его, наставляя на меня дуло через куртку.

Почему я спокоен? Может, потому что тут же вспоминаю свои размышления – всего несколько минут назад. Неужели Всевышний именно так готовил меня к смерти?

«У меня нет денег». Это правда. В шаббат евреям не полагается брать в руки денежные купюры.

Парни оглядываются. На улице по‐прежнему – ни души.

– Я считаю до трех и буду стрелять… Раз… два…

Он считает до восьми. А я жду выстрела. Неужели это, действительно, все?

Словно по чей‐то подсказке, вдруг снимаю с себя новое итальянское пальто:

– Это вам!

Поняв, что денег у меня действительно нет и проигнорировав мое пальто, они разворачиваются и – уходят.

*

Четыре дня спустя все это по‐прежнему выглядит странно.

Странно: в шаббат в нашем районе, где живут в основном ортодоксальные евреи, на улице не было прохожих (а в синагогах как раз закончились службы). Странно то, что они появились здесь. И то, что безмолвно ушли.

*

Это была репетиция ухода или только сон наяву?

2018

Перечитывая молчание

Нет ничего более важного для человека, чем память. И нет ничего более хрупкого – может быть, лишь сам человек.

Один хасидский учитель заметил прозорливо: «Память – это освобождение». Однако в конце жизни память вдруг отказала ему. Рассказывают, что однажды, произнося большую речь, он остановился. И забыл все, о чем говорил.

Мне неловко и горько признаваться в потере памяти. Правда, произошло это не сейчас, на излете жизни. А в дни ее восхода.

*

Как отзывается во мне эта картинка из прошлого? Как ни странно – улыбкой. Учась во втором классе, вдруг сталкиваюсь с препятствием, которое повторится потом множество раз. В школе задали выучить стихотворение. Оно легко начинает жить во мне. Но… через две‐три недели улетает от меня навсегда. Остаются отдельные строчки. Обидно: мой труд не просто пропадает – я могу незаслуженно оказаться в числе лентяев и двоечников. И тогда догадываюсь: нужно постараться, чтобы меня обязательно вызвали на уроке прочитать стихотворение. Сразу. Пока помню.

Неужели так было со всеми школьными предметами? Почти. Без напряжения писал только диктанты, изложения и сочинения. Ну, конечно, здесь меня выручала так называемая зрительная память – помогала страсть к чтению, которой заболел лет в семь.

Об этой своей особенности никому не рассказывал. Понимал: что‐то со мной не так, но не расстраивался. «Наверное, бывает».

Катастрофа, никем, впрочем, не замеченная, произошла в седьмом классе. Химия, физика, математика… Отдельные задания выполняю на четверку или пятерку. Но механически. А в целом ничего не понимаю – «темный лес». После восьмого класса перехожу в вечерне‐заочную школу. Там учебные дисциплины разбиты на отдельные кусочки‐разделы, существует система зачетов. Вот это для меня!

Между тем уже с четырнадцати лет пишу статьи – иногда огромные – в молодежной газете. Сначала – о «проблемах школы», затем – кино– и театральные рецензии.

Университет. Факультет журналистики. Опять готовлюсь к экзамену за несколько дней. Передо мной прежняя задача – надо сдать быстро. Через неделю помню материал плохо. Через месяц – почти забываю. История партийно‐советской печати, политэкономия, основы научного атеизма, история КПСС и пр., и пр. Все это благополучно провалилось в черную дыру. Однако историю русской и зарубежной литературы на факультете журналистики учат по программе филфака. И эти знания остаются со мной! Я с радостью делаю вывод: в мою память щедро входит то, что мне интересно и дорого. Увы, эта закономерность не абсолютна. До сих пор не помню ни одного стихотворения. Даже любимые. Когда начинаю сам читать лекции студентам, цитирую, испытывая стыд, знаменитые стихи по книге или конспекту.

Что же случилось со мной? Только во второй половине жизни начал «расследование». И, кажется, что‐то прояснилось. Меня отдали в детский сад, когда мне было три года. Именно так: не в ясли – в детский сад. Мама тогда работала в ОблОНО и сумела это устроить. Однажды вечером, приведя меня домой, она обнаружила: сын перестал говорить. Утром она начинает допросы в детском саду. Тот же главный вопрос: что случилось? Когда детей днем выводили на прогулку, я упал в большую яму; следом за мной туда прыгнула собака; мое исчезновение не сразу заметили: маленький, я шел в стороне от всех… Сильный испуг. Молчал целый год. Родители в панике, обратились к профессору мединститута, который творил чудеса гипнозом. Тот отказался лечить: ребенок слишком мал. Нашли общих знакомых, уговорили. Вылечил. Но не от этого ли стали появляться дыры в памяти?

Всю жизнь учитываю эти возможные «дыры». Когда пишу литературоведческие или критические работы, по нескольку раз проверяю каждый факт. На полях рукописи то и дело ставлю: «св». – то есть «сверил».

*

Помню ли, однако, этот вкус молчания? Мне кажется, помню. Особое, бессловесное общение с миром. Когда ко мне возвращается речь, часто задаю себе вопросы: почему стол называется стол, почему яблоко нельзя назвать сливой?

Потом эти вопросы тоже забылись. Ушли. Их никогда не забывают поэты.

*

В январе 1992‐го я позвонил в Иерусалимский институт талмудических исследований каббалисту и мудрецу Адину Штейнзальцу. Попросил о встрече: хотел задать вопросы, без ответа на которые,