Русский иностранец Владимир Даль - Евгений Николаевич Никитин

Тогда надобно опять засесть на полгодика, до весны, и поработать.

Посылаю тебе, при открывшемся случае, книжку мою, которая, наконец, вышла. Кой-что выкинуто, но, спасибо, ничего не переменили. Она разослана во все казачьи войска. Теперь я приготовил “Солдатские досуги”, книжка, которая выйдет, если Правительству будет угодно, в несколько частей и которая назначена для солдатского чтения и заключает дельное и шуточное, забавное и поучительное, в коротких, перемежающихся между собою статьях. Не знаю, как она понравится.

Между тем написал я еще повесть “Бедовик” – мне она нравится больше всех моих повестей – и “Болгарка”, и “Подолянка”, два рассказа, которые, по-моему, менее важны. “Болгарка” будет, кажется, в “Наблюдателе”, но “Бедовик”, возможно, поступит прямо в читку. Сущая беда эти господа книгопродавцы, издатели да передаватели! Как только сам не на месте, то не добьешься никакого толку. Так по самой сути и новый мой издатель, заключив со мною условия и выдав половину денег вперед, замолчал и молчит. Я много заготовил запасов про дела, которые доныне деятся и творятся в Уральском войске, нрав и быт совсем отдельные, особые; обычаи и отношения мало известные, но замечательные и достойные любопытства. Заготовлено мною также всё для новой “Киргизской повести”, не так плачевной, как “Мауляна”, а более забавной – и смешная, шуточная, забавная сторона азиатского, степного быта, кажется, будет новой.

Всё это, и старания, и работа, и труды наши – всё это так пусто; всё пропадет (как есть) и, кажется, не стоило бы и начинать – но на что же дан человеку ум-разум и душа, если не на временное (творение)? Кто угодит на лучших современников своих, тот жил для всех веков и для потомства. А свыше сил своих никто не живет.

Прощай и будь, сколь можешь, здорова».

Упомянутая в письме новая, «киргизская», повесть, когда будет написана, получит название «Майна».

А. А. Бестужев-Марлинский

А. А. Бестужев-Марлинский

Следующее послание к Паулине Владимир Иванович написал 4 октября. В нем сообщил:

«Сказка “Чингиз-Хан” напечатана в “Сыне Отечества”, 1835, № 4; и она там с большими ошибками. Я пришлю ее списанную, вместе с описанием моста. Если поместишь в немецкой газете отрывок о невольниках наших в Хиве, то можешь сделать оговорку: ”Молва говорит, что ныне правительство наше приняло меры для их освобождения, и, если верить слухам, по-видимому, достойным вероятия, то пленники наши будут вскоре возвращены в Россию“. <…>

Марлинский не умер, а убит горцами. Он недавно был произведен в офицеры, находясь беспрерывно в стычках и сражениях, и был уже раза два или три ранен; при нападении ночью на горцев переправился он с командою через какую-то речку и едва успел выскочить из лодки, погорячившись, кинулся в толпу и был изрублен шашками на месте. Дар его был силен, но он попал не на ту тропу; проза его так вычурна, изыскана и кудревата, что природа остается у него в одном только этом слове, которое он часто повторяет. Жаль также, что нравственная половина его не отвечает умственной; сердце отстало от головы, если не силою чувств своих, то, по крайней мере, благородством. Между ним и Пушкиным, о котором ты поминаешь в то же время, в этом отношении была большая разница: этот грешил в свое время порывами молодости, легкомыслия и как бы назло судьбе и людям, которые его огорчали и не понимали; тот готов был посягнуть на всё. От этого они не сошлись, и Пушкин его не жаловал. <…>

Время у меня изорвано на клочки, и я не могу приняться ни за что порядочное; чтобы написать что-нибудь… и потолковее, надобно месяц-другой не отрываться и не развлекаться. Поэтому пишу повести, сказки, как письмо это, урывками и думая о другом. Запасов у меня наготовлено много; дай Бог еще пожить на свете, нарадоваться благоденственным положением моим, которого лучше и счастливее желать было бы грешно, и со временем да помаленьку будем продвигаться вперед. У нас все здоровы. Прощай».

Декабрист А. А. Бестужев-Марлинский, упомянутый в письме, за храбрость, проявленную в боевых действиях против горцев, в 1836 году был произведен в прапорщики. Он погиб 7 июня 1837 года в бою при высадке на мыс Адлер. Между А. С. Пушкиным и декабристом были определенные литературные разногласия. А. А. Бестужев-Марлинский не принял роман в стихах «Евгений Онегин», лучшим произведением поэта считал поэму «Цыганы». Но А. С. Пушкин ценил отправленного сначала на каторгу, а потом в солдаты литератора, писал 3 января 1833 года редактору «Тифлисских ведомостей» П. С. Санковскому:

«Если вы видите А. Бестужева, передайте ему поклон от меня. Мы повстречались с ним на Гут-горе, не узнавши друг друга, и с тех пор я имею о нем сведения лишь из журналов, в которых он печатает свои прелестные повести».

По дороге на последнее место службы, в Кутаис, в Тифлисе на могиле А. С. Грибоедова по нему и по А. С. Пушкину А. А. Бестужев-Марлинский заказал панихиду. Вскоре после этого, в феврале 1837 года, он написал брату:

«Я был глубоко потрясен трагической гибелью Пушкина, дорогой Павел, хотя эта новость была сообщена мне очаровательной женщиной. Неожиданное горе не проникает сперва в глубину сердца, говорят, что оно воздействует на его поверхность; но несколько часов спустя в тишине ночи и одиночества яд просачивается внутрь и распространяется. Я не сомкнул глаз в течение ночи, а на рассвете я был уже на другой дороге, которая ведет к монастырю святого Давида, известному вам. Прибыв туда, я позвал священника и приказал отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой невежественными ногами, без надгробного камня, без надписи! Я плакал тогда, как и плачу теперь, горячими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал о себе самом; и когда священник запел: “За убиенных боляр Александра и Александра”, рыдания сдавили мне грудь – эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предзнаменованием… Да, я чувствую, что моя смерть также будет насильственной и необычайной, что она уже недалеко».

Проза декабриста, воспитанного на европейской культуре, вызывала у В. И. Даля некоторое отторжение.

Рождение дочери Юлии

1838 год начался