«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

href="ch2-388.xhtml#id257" class="a">[388]. Такая формулировка гораздо шире умозрительного идеала, она соотносится скорее с этнопсихологическим феноменом идеального русского характера, который немыслим вне народной жизни. Вот почему Г. В. Вернадский назвал выступление декабристов «бессословным» поступком[389]; бессословным христианским подвигом – мог бы назвать он. «Бессословность» отзывчивости Савельича очевидна и в «Капитанской дочке». Так развертывается пушкинская парадигма образов Архипа Савельича и Петра Андреича Гринева в перспективе истории литературы, социально-политических, этических отношений крепостного народа и лучшей части русского дворянства.

Глава 10

«Онегинские» мотивы в прозе И. С. Тургенева

Традиции Пушкина являли себя в отечественной литературе самыми непредсказуемыми сюжетами. Один из них связан с «онегинскими» мотивами в творчестве И. С. Тургенева. Им посвящена работа С. В. Гольцер, выполненная при деликатной консультации одного из самых замечательных пушкинистов последнего времени Ю. Н. Чумакова. Гольцер прослеживает художественную рецепцию и трансформацию мотивов пушкинского романа в творчестве писателя не в идеологическом, эстетическом или характерологическом модусе, а как фермент поэтики разножанровых произведений Тургенева, как фактор, определяющий особенности художественных миров, созданных писателем на разных этапах своей творческой биографии. При этом идеологическое, эстетическое и характерологическое содержание традиции не элиминируется, а проявляется как результат тургеневской поэтики.

Другой особенностью исследования Гольцер, предопределившей его новаторский характер, оказывается преимущественный интерес исследователя к тургеневской рецепции «поэтического», но не «повествовательного» сюжета «Евгения Онегина», этого, по словам Пушкина, «большого стихотворения», созданного в жанре романа, – воспользуемся выражением Чумакова, – «стихами, прозой и значимой пустотой»[390].

Несомненно, что такой поворот темы потребовал сугубой теоретической оснащенности, способной обеспечить корректность и достоверность искомых результатов. Теоретическому обоснованию технологии посвящена специальная часть. Здесь и далее манифестируется понимание традиции как ценностно-диалогического отношения к предшественнику, и на материалах «К словарю сюжетов и мотивов» новосибирских ученых, с учетом «Исторической поэтики» А. Н. Веселовского, уточняется содержание понятий «мотив», «мотивика», фиксируется внимание на «функции мотива» как своего рода инструментарии, позволяющем релевантно отслеживать влияние традиции, сопоставлять «архив» с «новым».

Здесь же ставится вопрос о разграничении двух видов художественной речи – стихов и прозы; шире – поэзии и прозы. В самоопределении по этому предмету автор опирается на труды Д. Жуковского, Ю. Тынянова, наконец, М. Шапира… Ориентация на такой представительный ряд стиховедов, из которого, правда, выпало имя Ю. Шатина, опубликовавшего весьма важную статью «Стих и проза в “Египетских ночах” А. С. Пушкина», расширяющую проблемное поле затронутого С. Гольцер вопроса, свидетельствует об эрудиции исследователя и понимании им сложности и открытости данной темы. И все же остается впечатление, что Гольцер использовала отнюдь не все возможности, чтобы более четко дифференцировать границу между стихами и прозой, поэзией и прозой. Вероятно, ее исследование обрело дополнительную энергию и более ясный горизонт, если бы она обратила внимание и на других авторов, скажем, Г. Башляра, его давнюю статью «Мгновение поэтическое и мгновение метафизическое». Поэтическое мгновение, полагал Башляр, обладает метафизической перспективой, ибо сводит противоположности к гармонии: например, «грусть светла». Таким образом, поэт переживает обе стороны антитезы одновременно. В результате стирается последовательность и, как следствие, исчезает горизонтальное время. На смену ему является феномен упорядоченных одновременностей. Таким образом бытие выносится за пределы обычного времени и предстает в своем метафизическом качестве[391].

На наш взгляд, обращение к Башляру было бы весьма уместно, ибо его представление о природе поэзии словно предполагает воззрение на пушкинский роман как «поэтически оформленную картину действительности авторского сознания, – цитируем Ю. Чумакова, – которая в своем существовании вбирает в себя и конструирует из себя внешнюю сторону универсума»[392].

В свою очередь, только что процитированные слова провоцируют желание привлечь к разговору и Поля де Мана, который текстопорождающей фигурой поэзии считал прозопопею, риторический троп, способный «давать лицо» тому, что не имеет лица, не обладает лицом и вроде бы не способно «олицетворяться». Прозопопея подрывает веру в референциальность риторико-семантических структур и служит, по мнению де Мана, семантическим опознанием поэзии.

За предисловием следуют две главы. Одна из них «онегинское» слово в поэзии И. С. Тургенева, вторая – «Проза И. С. Тургенева в свете “онегинских” мотивов». Знаменательно, что развертывающееся содержание этих глав, а следовательно, и сама композиция работы, последовательность ее отражает логику литературного процесса в России и творческую эволюцию Тургенева. Мы имеем в виду, что за пушкинской эпохой, которую А. Блок называл “единственно культурной в России прошлого века” с актуальным для нее идеалом жизненной целостности, началась иная эпоха, в которой не было, по словам М. Салтыкова-Щедрина, “даже той цельности, рамку для которой давали любые упражнения человека”»[393]. После эпохи поэтического синтеза пришла другая пора, когда литература вверилась, как говорил В. Белинский, «всем подробностям, краскам и оттенкам <…> действительности»[394]. Началась эпоха прозы. Она мыслилась антитезой предшествующему периоду.

В русле этой логики шло развитие творческой индивидуальности Тургенева и выстраивался его диалог с Пушкиным. Он начинался, как отмечает Гольцер, с прозаизации стиховой формы, что и привело к деформированию дуализм семантики пушкинских мотивов «ролью звучания». В результате обозначилась инверсия образов, восходящих к тексту «Евгения Онегина», конструировался жанр стихотворной повести, где автор-демиург уступил первенство автору-повествователю. Последнее преломление «мотива автора» особенно показательно для смены литературных эпох, ибо Пушкин – ренессансный художник, а Ренессанс, как известно, начался с попытки примирить небесное и земное, божественное и человеческое, с попытки преодолеть дуализм прежней картины мира. Такая ситуация не характерна для эпохи антитез и односторонностей: не случайно С. Шевырев отмечал «социабельную» тенденцию в «Параше». В этой, как и другой, повести, жанр которой Н. Надеждин называл «эскизом, схватывающим мимолетом одну черту с великой картины жизни»[395], возможен не демиург, а лишь повествователь.

Вторая глава начинается на предпоследней странице первой, где С. Гольцер обоснованно замечает, что «стилистическая опора на поэзию в прозе уходит корнями в поэтический опыт Тургенева». К слову сказать, уже в 1853 г. писатель сообщал П. В. Анненкову, что по-русски ничего читать не может, кроме Пушкина и Гоголя. Для Тургенева начиналось движение от анализов к новому синтезу, и уже в «Рудине», как отмечает В. Маркович, мир «обретает то полноценно-независимое, «суверенное» художественное бытие, от которого еще был далек сюжетно-образный мир романов 1840-х гг.[396] Теперь суть преемственности Тургенева пушкинскому опыту заключалась в поэтизации прозаического слова, и мотивы стихотворного романа направляли этот процесс.

Отслеживая его, Гольцер констатирует, что «поэтическое слово аккумулирует большой спектр «онегинских» мотивов, само имя «Пушкин» становится обозначающим и обозначаемым. Оно усложняет представление читателя о героях и самом себе».

Значит ли это, что тургеневские мотивы слепок пушкинских? Конечно