Презренной прозой говоря - Михаил Константинович Холмогоров

отличие от математики, закон вырабатывает сам пишущий. Ему не приходят на помощь аксиомы. Формулы приходят задним числом от критиков и литературоведов, а ямбы и анапесты изволь выдумывать сам. Писатель, конечно, обязан знать теорию литературы, но так же обязан забыть о ее существовании, когда садится за стол. Это как случай из жизни: прямой репортаж никогда не отвечает задаче рассказа. Надо забыть, а потом восстановить по зыбким контурам памяти: для прояснения туманных фигур заработает воображение. С бывшим случаем ни за что не совпадет, но окажется убедительней и почему-то правдивее. Правду внесет мысль.

* * *

Эпоха гласности вывалила потаенные письменные столы, и оказалось, что протестная художественная мысль слаба, дальше утверждения «коммунисты – бяки» отъезжает не очень-то и далеко, а сравнения с запрещенными классиками – Платоновым, Гроссманом, даже Пильняком вообще не выдерживает. Книжный рынок стал издыхать уже к 1990 году. У «Московского рабочего», ошеломившего публику в 1987–89 годах, начались проблемы с реализацией.

А сейчас я ожидаю, что свободу слова вот-вот прикроют. Без цензуры – экономически. И мы опять искусаем локти, что не сумели воспользоваться, проворонили последний шанс. Не случайно ведь прикремлевские прихлебалы раздувают, как лягушку через соломинку, труп Сталина, заказывают соцопросы, швыряют быдлу провокативы типа «Имя России»… Дело Ходорковского – не 37-й, конечно, но подступы, нечто вроде «Шахтинского». Карают судом тех, кого народу – быдлу – не жалко. Когда доберутся до визжащих «вор должен сидеть в тюрьме» (один – за всех наворовавшихся), очень будут недоумевать: а меня-то за что?

Наше довольно близкое будущее зависит от того, как будет двигаться кризис. Он может и свалить путинский режим, а может и закрепить. Или выдвинуть такого диктатора, рядом с которым Путин будет выглядеть мягким и пушистым зайчиком.

* * *

Литературе с падением тиражей вернулось ее подлинное предназначение – интимное общение писателя со своим читателем. Отсечены случайные.

* * *

Паустовский в биографических повестях был обречен на провал. На всех великих он взглядывал снизу вверх, не отваживаясь, как Юрий Карлович, заявить, что чувствует себя в кругу учителей – Пушкина, Толстого, Достоевского. Избыточное чувство дистанции. Когда писал о Бабеле, Ильфе, Багрицком, этой дистанции не было, с ними он был на равных, потому и образы вышли живые. А так ли уж далек в табели о рангах Бабель от Тараса Шевченко? На мой взгляд, так даже выше.

* * *

История любит парадоксы. Два царя-тирана подложили бомбы под русское самодержавие: Иван Грозный введением книгопечатания и Петр – окошком в Европу. И уж сколько раз пытались это окошко заколотить – светит и дразнится. Занавес возводится из некачественного железа: быстро ржавеет. Видимо, по причине избытка кислорода в свободном воздухе Европы.

Собственно, чему мы завидуем? Изобилию? Так оно и к нам пришло. Свободе – вот чему. Мы даже в 1991 ощущали ее непрочность, когда голова кружилась от эйфории. Головокружение сопровождается слабостью в коленях.

Интересно, почему в России только интеллигенция любит свободу? Все остальные сословия жаждут рабства и насилия над собой. Собственно, свобода – основной, а может, и единственный признак русской интеллигенции.

Ну да, это еще академик Лихачев утверждал.

* * *

«Если выпало в империи родиться», то и писать надо на имперском языке, иначе ты обречен на безнадежный провинциализм. Зингера даже Нобелевская премия не спасла от этого порока. Это прекрасно понимал Кафка. Из дневников следует, что он был активным деятелем еврейского движения в Австро-Венгрии, однако ж писал принципиально на языке империи. Тарас и остался в украинских комплексах. А в потенции мог бы и до Гоголя дотянуться.

Писатель мельчает в поклонниках. Я в Одессе насмотрелся на «паустовцев» (до чего ж омерзительное словечко!). Это все пожилой народ, насквозь советский, а потому решительно не понимающий своего кумира – человека, глубоко несоветского, в чем-то даже анти-. Что они в нем нашли? Души, искалеченные советской пропагандой в 40-е годы. Я ведь тоже рос под влиянием официальной пропаганды 1949–52 годов. Радио было включено постоянно, оно призывало к бдительности. Шли постановки про Юлиуса Фучика с моралью: «Люди, я любил вас, будьте бдительны». Очень товарищи Берия и Рюмин ценили этот лозунг. И, конечно, главный герой советских пионеров был тогда Павлик Морозов.

Мама только один раз удивила меня своей реакцией на происходящее в январе 1953, когда я развесил уши по поводу убийц в белых халатах. Она сказала тогда: «Все не так просто. Может быть, разберутся».

* * *

Как все-таки мне повезло! У меня была умная мама. Потом – добрая первая учительница Бронислава Антоновна. И великий учитель-словесник Феликс Раскольников. С друзьями – Берельсоном и Быковским тоже повезло. От мамы еще досталось польское упрямство, преодолевшее в известной степени холмогоровскую лень. Физическая слабость отщипнула меня от преуспевающего самодовольного общества и обрекла с детства на запойное чтение. Так что собственных заслуг за мной не так уж и много. Да их и нет.

* * *

Золотой век, серебряный век, бронзовый… Из скромности современники понижают драгоценность металла. А это не наше дело – строить систему художественных ценностей своего или только что минувшего века. Блок в поэзии по своей значимости не уступает ни Лермонтову, ни Некрасову, ни Тютчеву или Фету. А еще – Белый, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева… Скорее всего, века в будущем восприятии сольются, как в наших глазах три столетия Возрождения. А что от нас останется – один Бог ведает. Но останется. И от Алёны, и от меня.

* * *

Литература – дело одинокое, несовместимое с общественной деятельностью, необходимой для хотя бы своевременной публикации. К тому же писатель – живой гражданин своего отечества и не может отворачиваться от иных проблем. Свободы, например. И что-то надо делать, а не сотрясать воздух. А делать и не любят, и не умеют. Впрочем, порой сотрясение воздуха и есть дело. Но в те редкие миги, когда это приносит плоды, как при Горбачеве и раннем Ельцине.

Две писательские затеи на моих глазах извратились, едва начавшись: «Апрель» и раскол Союза писателей. Бурное начало. В ЦДЛ литературные генералы новой волны – Окуджава, Приставкин, Нагибин возглавляют ажиотажные собрания, раздают пресс-конференции, интервью с западными журналистами (в результате чего – издания там)… И разбредаются по тихим углам. Приходит время деловых собраний. В президиуме при полупустом зале шелупонь, Савельев да Анфиногенов. Деятели. И не без корысти. Но очень уж мелочной.

И Пен-клуб в России возрождали Анатолий Рыбаков, Андрей Битов, другие неоклассики, а правил – отдадим должное, справлялся с