Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

И в самом деле я нашла в Париже чрезвычайную перемену. Общество до такой степени приняло другой вид, что я чувствовала себя в какой-то новой для меня стране, а не на родине. Я не могла не сказать этого своим друзьям, спрашивая у многих из них, где тот веселый, приятный, очаровательный двор, который существовал при мне, а теперь являлся, повторяю, непохожим на себя?

Многие причины способствовали этой перемене, но самой главной из них стал брак императора. Из числа придворных дам и прежде многие принадлежали к Сен-Жерменскому предместью; но тогда, при императрице Жозефине, они хоть и пользовались покровительством ее, но не были уверены в силе этого покровительства и потому не показывали себя тем, чем явились теперь, когда Сен-Жерменское предместье сочло себя твердо укрепившимся. Как только император женился на немецкой принцессе, она сделалась надменна, и, к несчастью, император терпел это. Сен-Жерменское предместье играло в свою игру, и делало это хорошо. Наполеон же действовал дурно и даже не играл ни в какую игру.

Во время бракосочетания императрице представили весь двор, я же, удаленная в то время от Парижа, была вынуждена подвергнуться ритуалу отдельного представления. Тотчас после своего приезда я написала герцогине Монтебелло и просила ее сообщить мне приказания императрицы. Почти сразу получила я ответ: для меня и Жюно представление назначалось через день.

Двор был тогда в большом трауре по королю Датскому; следовательно, мне понадобился бы специальный наряд; а ведь черное при дневном свете отвратительно! Я заказала себе длинное платье из черного крепа на черном атласе, убранное широкими блондами. Такой придворный костюм, весь черный, оказался очень красив. Аудиенция была назначена на два часа. Сначала я приехала вместе с Жюно к обер-гофмаршалу: там ожидали мы своей очереди вместе с другими представлявшимися особами. Жюно должен был идти прежде меня.

Признаюсь, когда меня позвали, я шла поспешнее, чем обыкновенно в подобных случаях, потому что мне не терпелось наконец увидеть нашу повелительницу, сменившую Жозефину, увидеть ту, которую Бог и люди назначили составить счастье человека. В ту минуту, когда я входила в большую желтую гостиную, где Жозефина всегда принимала нас — и не только по утрам, но даже и вечером, — я чувствовала сильное волнение.

Мария Луиза была тогда девятнадцати лет. Она обыкновенного роста, и если б плечи и грудь ее не были слишком велики, она могла бы отличаться приятной наружностью. Но чего недоставало ей больше всего, так это приятности. Я не видывала женщины, больше нее лишенной этого свойства. В ней было все как-то смешано, а гармонии ни малейшей. Это были отдельные части Рубенсовой фигуры, но руки и пальцы ее, худые и слишком маленькие, нарушали всякую соразмерность.

Необыкновенная свежесть и прекрасные волосы — вот что пленило, очаровало Наполеона, который, впрочем, привык смотреть на хорошенькие лица. Но что бы ни говорили, а он был влюблен, страстно влюблен в Марию Луизу — это несомненно.

Я шла быстрыми шагами, чтобы скорее увидеть императрицу, но, подойдя к двери, должна была умерить свое нетерпение и вспомнить, что перед урожденной австрийской принцессой нельзя забыть ни одного из придворных обрядов, изученных мною при чужестранных дворах. Таким образом, я вошла чинно, как богатая наследница, сделала три обычных поклона и в молчании ожидала благосклонного отзыва ее величества.

Она внимательно и довольно любезно поглядела на меня и спросила, сколько времени провела я в Испании. Была ли я в Мадриде? Жарко ли там? Сама ли я кормила свое дитя? Была ли я вместе с Жюно, когда его ранили?

Я была очарована тем, что разговор начался вопросами, относившимися лично ко мне. Боже мой, сколько в нашей бедной природе мелочных чувств, которые так легко расшевелить! И как я понимала госпожу Севинье, которая вскричала, потанцевав с Людовиком XIV: «Какой великий человек наш король!»

— Ну, что скажете вы о ней? — спрашивало у меня человек тридцать в тот день.

— Она очаровательна, — отвечала я. — Она кажется мне даже прекрасной. Как могли вы говорить мне, что она не хороша?

Тот, к кому я обратилась с этим упреком, усмехнулся и не отвечал ничего.

Через некоторое время при дворе было назначено собрание, но все еще оставались в трауре. В день представления мне сказали, что императрица отозвалась обо мне как об одной из немногих дам во Франции, которые умеют делать поклон. Сказала ли она это в самом деле, не знаю; но, разумеется, это еще больше утвердило мои чувства, и, когда я опять увидела Марию Луизу в придворном собрании, она показалась мне очаровательнее со своими русыми волосами и белой лебединой шеей. Она опять говорила со мной об Испании, и я находила слова ее умными и кстати сказанными, потому что всякая государыня удваивает приятность свою уменьем выбрать предмет для разговора. На третьем балу опять Испания была предметом ее вопроса, и на этот раз я нашла, что предмет наш уже слишком повторяется.

Когда император увидел меня в первый раз по приезде, он сказал:

— А, госпожа Жюно! Так вы были в Испании… Очень боялись гверильясов? Говорят, вы были храбры, как солдат?

Тем и кончилось. А потом он еще раз или два говорил со мной об Испании.

В день моего представления я с удовольствием увидела позади императрицы единственную женщину, которая достойна была стать почетной дамой: герцогиню Монтебелло. Я уже знала о назначении ее, но, признаюсь, с каким-то особенным чувством увидела ее прелестное лицо, улыбающееся мне с выражением искренней, доброй дружбы. Она была при Марии Луизе, так сказать, представительницей всей императорской армии. Я уже высказывала свое мнение о герцогине Монтебелло, и это мнение остается неизменным, потому что основано на истине. Я знаю герцогиню очень давно и всегда думаю о ней только по-доброму.

Что касается госпожи Люсе, она, конечно, была кротка и вежлива, но в ней проглядывало как-то жеманство, соединенное с безграничной предупредительностью, если только можно употребить здесь это слово, и оно отнимало у нее простоту и естественность благородства, которым следовало бы отличаться ей на высоком ее месте. Впрочем, императрица, кажется, чувствовала то, что говорю я, потому что к госпоже Люсе она не привязалась так, как к герцогине Монтебелло.

Начав говорить о герцогине, я должна сказать, что по приезде в Париж узнала я ключ к загадке, найденной в одном из писем господина Нарбонна, полученных мной за несколько дней до отъезда во Францию.

Нарбонну, драгоценному другу, в