Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

ни к российской эпохе. Не то что высокий — но рассчитанный на некую международность. Наука — она международна всегда, понимаете; даже археология. Искусствоведение — оно немножко менее международно, потому что связано с разного рода политикой. Потом, Ирина Александровна была, конечно, очень советским человеком». Использует ли Михаил Борисович этот термин в данном случае как синоним «вульгарности»? «Нет, просто другой тип человека. Где-то недавно про Артамонова, директора Эрмитажа до Бориса Борисовича, говорили, что он был советский вельможа — и поэтому позволял себе высказывать собственное мнение. А Борис Борисович — несмотря на то, что он был коммунист и все прочее, — был своими корнями увязан с традициями Эрмитажа, Академии, поэтому он не создавал конфликты. Для него… это тоже будет звучать очень высокомерно, но это тоже свойственно самому Эрмитажу: эта эпоха, эти люди — все это преходящее. Мы из прошлого и уходим в будущее, потомственные дворяне…» Вот как; а ИА? «А Ирина Александровна <была> все-таки человеком "нового мира", притом что она была блестящим интеллектуалом и сделала в значительной мере музей таким салоном для московской интеллигенции — она все-таки была советским человеком. И Ирина Александровна, как это принято в столице, использовала для возвышения музея наличие административного ресурса, ну и, соответственно, Эрмитаж это могло всегда обижать — мы же, конечно, главные, но только потому, что они в Москве, — какой-нибудь подарок пойдет туда, а не сюда? Но, опять же, Борис Борисович был большой дипломат, и у них было некое внутреннее ощущение, что есть сферы, где можно сталкиваться, — но не надо. Поэтому все время были благополучные прекрасные отношения. Но… Борис Борисович любил так сказать: "Ну, музей слепков…" Все понимали»[213].

Понимали, безусловно; однако к началу 1980-х эта дипломатичность (плюс, возможно, «настоящая петербургская интеллигентность»: говорят, Борис Борисович, который в качестве академика летал бизнес-классом, оказываясь на одном рейсе с ИА, пересаживался из солидарности в эконом) привела к утверждению картины мира, где — замечает Зельфира Трегулова — именно «ИА была музейный директор номер 1. Борис Борисович Пиотровский был очень серьезным исследователем и музейным директором, но ИА с точки зрения публичности была фигурой номер один. Она первая показала импрессионистов, первая стала привозить вещи из зарубежных музеев, первая выставила импрессионистов в постоянной экспозиции. Пушкинский музей был самым продвинутым — это было общее ощущение»[214]. В итоге Пушкинский с Эрмитажем выглядели как на известной карикатуре ровно той эпохи — где на пьедестале стоят два спортсмена в майках СССР и US, и советский стоит на цифре 2, но при этом 2 выше, чем 1, — и «двойка» поглядывает на победителя-американца не то что даже снисходительно, а буквально — сверху вниз.

М. Б. Пиотровский корректен: «наличие административного ресурса» позволяло ИА выступать с проектами, в которых приходилось волей-неволей участвовать и тем, кому ее музей не был ровней; по сути, это было косвенное принуждение к партнерству — обычно очень осторожное, с тысячами отвлекающих маневров, никоим образом не подлежащее артикуляции. ИА не давала ни малейшего формального повода придраться к себе — и просто обыгрывала Эрмитаж, как в шахматы.

Г. Козлов, работавший в начале 1980-х в Минкульте и по должностным обязанностям курировавший дела Пушкинского, очень выразительно рассказывает («Вот перед вами реальный свидетель, я видел это и слышал!»), как ИА — применяя свои отточенные годами макиавеллианские техники — извлекала пользу для своего Музея за счет того обстоятельства, что «никаких прямых заграничных выставок из Русского музея и Эрмитажа не существовало, все это было жестко централизовано»[215]. «Я увидел это все в расцвете. Основная затея в чем? Пушкинский музей находится в МОСКВЕ, он находится в двух шагах от Кремля. Минкульт находится через бульвар — переходишь и попадаешь в Минкульт. А Эрмитаж находится — в Ле-нин-гра-де. Задача была проста: как использовать эрмитажные богатства для укрепления позиции места под названием Пушкинский музей». «Она увидела — не она первая, — как это все работает, а потом стала мастером использования этой ситуации. Она ее не создавала, она ее использовала. И в этом тоже секрет антоновского успеха — она эту систему изучила и взяла на вооружение. Зарисовка: идет заседание управления изобразительных искусств и охраны памятников. В кабинете — Генрих Павлович Попов, начальник управления и член коллегии Минкульта, Виталий Суслов, первый замдиректора, серый кардинал Эрмитажа на протяжении 25 лет, и Антонова. И они обсуждают сетку важнейших зарубежных выставок. "Блокбастеров". И в какой то момент Суслов — а он был такой апоплексического типа человек, белая голова седая, и очень краснел, когда волновался, такой потрясающий эффект — начинает кричать: "До каких пор вы, Ирина Александровна, будете в своих подковерных играх использовать Эрмитаж, чтобы протаскивать свои тут дела?! Сколько это можно терпеть! Вещи наши — а вы тут их под это дело!.." Антонова не произнесла ни одного слова! Она сидела с каменным лицом, так иронически на него смотря, а он выскочил из кабинета, хлопнув дверью. Совещание прервали. Второй вам пример. Кто уж это придумал — американцы или Раиса Максимовна <Горбачева> или кто-то еще… Звонят в Министерство культуры, а я сижу со своими бумагами в кабинете Кутузовой. Она берет трубку, ей говорят: нам нужна картина, чтоб она была… из Эрмитажа. И Кутузова тут же набирает по телефону и разговаривает со старшим Пиотровским. "Борис, вы подберите там картину — нам нужна тут картина", и я слышу в трубку голос Пиотровского: "Пускай Антонова дает!" И Кутузова ему говорит: "Борис, ты брось, тут такие дела, не до расчетов. Давайте!" Смысл в том — что они ничего поделать не могли»[216]. «Мону Лизу» показывают в Пушкинском — в Эрмитаж она не попадает, — но потом за это платит Эрмитаж, давая свои вещи на выставки во Франции. Это один пример, а их было много! «Выставка называется — "МОСКВА — Париж". Какой Ленинград, какой Эрмитаж. Хоть ты тресни!»[217] (Или, из более недавней практики: за «Аллегорию Живописи» в 2000-м «платили» венскому Кунстхисторишес Пуссенами «из Эрмитажа и ГМИИ» — вот только у Пушкинского в коллекции два Пуссена, а у Эрмитажа одиннадцать, и в Эрмитаж Вермеер — не поехал.)

Помимо этого живого свидетельства, некоторое представление о характере манеры ИА безупречно вежливо выкручивать если не руки, то, по крайней мере, пуговицу на пиджаке партнера, добиваясь исполнения того или иного своего желания, может дать сохранившийся в архиве ГМИИ документ — письмо ИА к ББП, касающееся подготовки к выставке, посвященной 70-летию Музея (1982). «Еще раз благодарю Вас за согласие предоставить 14 картин из Государственного Эрмитажа на нашу выставку… чтобы не допустить снижения ее идейного и художественного уровня. В связи с этим я беру на себя смелость вернуться к нашим прежним переговорам о картине Рембрандта