От ремесла к искусству - Моисей Соломонович Наппельбаум

Мир полон контрастов. Однажды мы увидели женщину-торговку — в своей маленькой лавчонке она читала «Анти-Дюринг» Ф. Энгельса. Молодые иранцы при встрече приветствовали нас словом «товарищ», и в их устах это звучало паролем, а школьники кричали нам на своем родном языке: «Ялдаш!»

Начальник Дома офицеров постарался позаботиться обо мне — в комнате, предоставленной для съемки, он предупредительно обтянул стены черным бархатом, чем и погубил всю мою систему освещения. Черный бархат всасывал, как губка, свет моей лампы.

В этих условиях нечего было и думать о психологическом портрете. Но тщательно, любовно выполненные фотокарточки бойцов и командиров для документов и для посылки на родину можно было делать. Я несказанно рад был этой работе, как ни далека она мне по своему характеру.

Мне приходилось делать выезды для обслуживания наших воинских частей все для той же цели — фотографировать для документов и для, посылки на родину.

В Тавризе проходит железнодорожная ветка от Джульфы, которую обслуживали советские работники. Здесь также мне приходилось работать. И там была та же самая тема: «Фото — на родину!» На чужбине эти слова звучали особенно сладостно. Меня ожидал приятный сюрприз — в фотомагазинах в Тавризе продавались наши отечественные пластинки и бумага, на которых охотно работали местные фотографы, предпочитая их заграничным. Общий уровень фотографии в Тавризе был невысок. В большом ходу визитные карточки, обрезанные ромбом, на одной половине которых печатали маленького размера портретик заказчика, на другой — ветку сирени.

Обслуживая части Советской Армии, я испытывал глубокое удовлетворение не только потому, что моя продукция отправлялась на родину, — меня радовало сознание, что в самых скромных условиях можно честно, грамотно и культурно работать.

Не было возможности создавать глубокие и сложные образы, но, не прибегая к пошлому украшательству, я скрупулезно заботился, чтобы облик советского воина не получился искаженным, чтобы он сохранил свою духовную красоту, тем более что эти же фотокарточки публиковались в корпусной газете, где пропагандировались подвиги бойцов.

«...Ничто так не близко к вымыслу, как фотографии, сделанные для удостоверения личности» 31, — говорит И. Оренбург. Увы, много горькой правды в этом парадоксальном утверждении.

Но таинственны законы психологии творчества... Кто знает, где черпается вдохновение, что оказывает решающее влияние на наши эстетические взгляды и вкусы! Иногда мне кажется, что именно эти фотоснимки советских бойцов помогли мне окончательно отказаться от замысловатых средств, от затейливых украшений в портрете, научили подлинному лаконизму, экономности и побудили искать и находить в самых на первый взгляд обычных лицах простых, скромных людей истинную внутреннюю красоту и героизм.

Во всяком случае, по возвращении домой в Москву я почувствовал, что с прежними ошибками и эстетскими увлечениями навсегда покончено.

Срок моей командировки в Тавризе заканчивался, и мы вернулись в Тбилиси.

Война шла к концу. Приближался час победы.

И наконец пришел день, когда я получил от Комитета по делам искусств вызов в Москву.

ТРЕТЬЯ ОТЧЕТНАЯ ВЫСТАВКА

Свою третью отчетную выставку, которая состоялась в Московском Доме ученых в 1946 году, я рассматриваю как итог всей моей многолетней деятельности. В давние времена мне удавалось ощупью, впотьмах набрести на самое ценное в портрете, на то, что составляет сущность его; затем я начал искать признаки душевного мира человека. Подготавливая же третью отчетную выставку, я руководствовался уже ясно осознанными идейно-художественными требованиями.

Было время, когда меня увлекала красивость, оригинальность, незаурядность снимка, на смену пришло стремление выявить своеобразие психологии портретируемого. Теперь определилась новая задача — создавать обобщенные образы. Запечатлеть человека социалистического общества с его мировоззрением, его богатым духовным миром, особым строем мыслей и чувств, отличительными чертами характера, — я пришел к окончательному убеждению, что в этом состоит долг не только живописцев, писателей, композиторов, но и фотохудожника. Но как же добиться этой цели?

Живописец, скульптор рисует и лепит с натуры, но они обладают возможностью фантазировать, домысливать, создавать собирательный образ. Фотограф не имеет возможности отходить от натуры, что-то прибавлять и убавлять, вносить в портрет что-либо извне. Каждый раз он делает портрет данного индивидуума.

Документальность не только важное достоинство фотографии — это её специфика, сущность, вместе с тем она ограничивает наши возможности. Как сочетать документальность, точное изображение объекта, непосредственно расположенного перед фотоаппаратом, с обобщением?

Фоторепортер, отображая картины реальной жизни, волен выбирать по своему усмотрению те, в которых наиболее ярко и правдиво раскрывается характерное для эпохи, и пройти мимо временного, случайного. Что сказали бы мы, например, если советский фотокорреспондент заснял бы поле, которое пашут деревянной сохой? Посмеялись бы, несмотря на то, что фотограф, быть может, в реальной действительности подсмотрел эту случайную картину.

Но перед фотопортретистом определенный человек; как показать, что он не представитель буржуазной науки, а советский ученый, не литератор вообще, а советский писатель, и т. п.? Казалось бы, невозможная вещь. Но в таком случае фотография и в самом деле не искусство. И не к чему копья ломать и незачем ей претендовать на свое место среди искусств. А с этим я никак не могу согласиться. И не потому, что крупнейшие, талантливые люди признавали фотографию искусством, не потому, что в памяти навсегда запечатлелись слова К. А. Тимирязева, который, увлекаясь фотопейзажами, спорил с современниками, утверждая, что «фотография увеличивает сумму эстетических наслаждений...» 32.

Можно привести немало высказываний самых крупных авторитетов в области науки, искусства, общественной деятельности, которые признают фотографию как искусство. Но, как бы ни был велик авторитет, сильнее всего убеждает личная практика, свой собственный опыт.

Я вспоминаю, какой промах совершил, когда не сумел отличить случайное от закономерного, не уловил характерного. Это было давно, но и сейчас, когда в памяти всплывает этот случай, я испытываю чувство неловкости. Я был человеком совершенно незнакомым с советским производством, промышленностью, с вопросами механизации труда, питался упрощенными, старыми представлениями о рабочем классе. И моем воображении образ рабочего сочетался непременно с тяжелым физическим трудом, с физическими усилиями. Когда мне однажды пришлось фотографировать на заводе, я приметил рабочего, он нес на спине груз. Я обрадовался и попросил его позировать. Заставил рабочего согнуть корпус, сделать упор на ногу, постарался как можно четче выявить напряженность его мышц, мускулатуры. Короче говоря, всячески старался передать ощущение тяжести, под которой сгибается человек, напряжение физических сил. И был чрезвычайно доволен портретом — совсем как репинские «Бурлаки». Но когда я показал фотографию директору завода, он всплеснул руками: «Что это? Где вы его выискали? Ведь мы переносим тяжести краном». Я был чрезвычайно смущен и лишний раз убедился в том, как важно знать