Жизнь и творчество Р. Фраермана - Владимир Николаев

В двух главных героях произведений Стендаля — Жюльене Сореле и Наполеоне — Гайдар видел что-то родственное себе: оба из низов, оба сделали невероятную карьеру за короткий срок мощью своей воли, ума и отчаянного безрассудства...

Ведь если б не болезнь, Гайдар мог стать крупным военачальником.

Он всегда это помнил. И самые большие литературные успехи, а он знал настоящую литературную славу, не избавляли его от этой тоски по несбывшемуся».

1969 год. Я заканчиваю «Обыкновенную биографию» для «Жизни замечательных людей». Мне нужно у Рувима Исаевича многое уточнить и выспросить, но неделя проходит за неделей, а я не могу попасть в дом Фраерманов, который вот уже скоро двадцать лет остается «главным штабом» по изучению жизни и творчества Гайдара, Паустовского, Лоскутова, Роскина, сюда обращаются и те, кто пишет о Фадееве, Ивантере, Платонове, Тарле...

Почтальоны каждый божий день приносят пачки писем с просьбами, вопросами, даже требованиями сообщить, подтвердить, прислать: отзывы, воспоминания, фотографии, сохранившиеся рукописи, личные вещи вышеназванных писателей.

Ни на час не замолкал телефон: звонили из редакций газет, журналов, радио, издательств, из школ, Домов пионеров, интернатов, молодежных клубов, тимуровских штабов, отрядов юных следопытов, а также из музеев, московских и периферийных.

Просили принять, уделить им время: авторы вступительных статей, составители собраний Сочинений, художники-иллюстраторы, режиссеры телевидения и Мосфильма, зарубежные переводчики произведений самого Фраермана, Паустовского и Гайдара.

Тихую квартиру, которая долгие десятилетия жила в своем неторопливом, раздумчивом, да простится мне вольность, провинциальном ритме, сотрясало от беспрестанных звонков в дверь, приходов почтальонов, ребячьих депутаций, от визитов скромных по своему положению и весьма именитых гостей.

Непостижимо, как двое немолодых людей, причем и не самых здоровых, выдерживали это безостановочное нашествие, которое продолжалось много лет. Они разыскивали в своем архиве документы, делали с них копии, то есть Валентина Сергеевна сама садилась и печатала на машинке, писали воспоминания, отвечали на письма. Валентина Сергеевна ездила выступать перед детьми.

Я побывал во многих городах и селах. В школьных, недолговечных музеях видел фотографии, письма, открытки, книги с пространными, полными доброты и мудрости автографами, присланные Рувимом Исаевичем и Валентиной Сергеевной.

Если бы комиссия по литературному наследию Фраермана смогла собрать хотя бы часть этих необыкновенных надписей, хотя бы половину разосланных во все концы страны писем, это немало добавило к нашему представлению о Рувиме Исаевиче, о его неутомимой деятельности в самые последние годы жизни.

И вот что удивительно: дом оставался местом паломничества и после того, как Рувим Исаевич перенес тяжелейшее кровоизлияние. Был возвращен к жизни и к работе. Единственное, что изменилось в укладе знаменитой квартиры № 52, — Валентина Сергеевна ограничила время приемов: полтора часа в день. Правда, и тут без праздников и выходных.

И когда сложилось такое положение, что я просто не мог прорваться к Рувиму Исаевичу, потому что была живая очередь, а многих приезжих приходилось пропускать без очереди, Валентина Сергеевна, в ответ на мои мольбы, позвонила мне однажды вечером и сказала: они с Рувимом Исаевичем отводят мне один день недели — пятницу. Я могу приходить каждую пятницу, пока у меня не иссякнут вопросы.

Я не стал лениться. Понимая, что второй такой счастливый случай мне представится не скоро, я трудолюбиво ходил в дом Фраерманов несколько месяцев. Бывать каждую пятницу все же не удавалось: то недомогал Рувим Исаевич, то нужно было принять очередную заезжую знаменитость, то уезжал на короткое время в командировку я.

Тем не менее я «накрутил» 12 магнитофонных кассет, они хранят голос, интонации, удивительный смех Рувима Исаевича. И бесчисленные подробности о нем самом, о дорогих ему людях, о трудном и прекрасном времени.

12 унесенных кассет с записью наших с Рувимом Исаевичем бесед были большой удачей еще и потому, что Рувим Исаевич с подозрением и даже опаской относился ко всякой радиотехнике. Тут у них было что-то общее с Гайдаром. Аркадий Петрович, бывало, подолгу слушает приемник, смотрит на перемигивание ламп через решетчатую заднюю стенку аппарата, а потом говорит:

— Нет, все-таки тут какая-то чертовщина.

Уже после кончины Рувима Исаевича Валентина Сергеевна мягко попеняла мне за то, что я предложил, но не проявил настойчивости и в другом: не уговорил Рувима Исаевича сняться для кино. Тогда казалось, что съемочная суета сильно утомит Рувима Исаевича, внесет беспорядок в его режим.

А сегодня, конечно, можно только пожалеть, что не осталось кинопленки с удивительным лицом доброго сказочника и мудреца. Это тем более жаль, что почти на всех фотографиях Фраерман выглядит скучным и напряженным. Исключение составляет очень удачный снимок, сделанный в моментальной фотографии на Птичьем рынке, где Гайдар и Рувим Исаевич улыбаются друг другу.

Первая магнитофонная запись нашей беседы сделана 9 января 1969 года. К этому времени Рувим Исаевич поседел, сделался еще меньше ростом. Встретил он меня в тот вечер по-домашнему: в черной шапочке, клетчатой рубашке, спортивного покроя шароварах. Меня Рувим Исаевич усадил за «конотопский» стол в прихожей-гостиной, сам пристроился на стульчике возле дверей своего кабинета и, улыбнувшись, нетерпеливо потребовал новостей: личных и литературных.

Я могу поглядеть по дневнику, из чего складывались тогдашние новости, но память сохранила главное: улыбку Фраермана, которая в доли секунды приобретала богатейшие оттенки: радости, лукавства, недоверия, восторга, ожидания, сожаления, готовности к веселому, заливистому и долгому смеху.

Улыбка была естественным его выражением и, я бы сказал, состоянием. Даже если Рувим Исаевич уставал или ему делалось не по себе, он и об этом говорил с улыбкой, правда виноватой.

Примечательно, что «светскими новостями» мы обменивались в прихожей-гостиной, а работали только в кабинете.

По моим понятиям, в гостиной было бы удобней: большой стол, есть куда поставить магнитофон, но, закончив с развлекательной частью нашей встречи, он решительно подымался со своего стульчика, переступал порог главной комнаты в доме — кабинета. И в облике Рувима Исаевича сразу что-то зримо менялось. Он делался строже, собранней, энергичней. На час-полтора каким-то неуловимым движением он словно что-то сбрасывал с себя. Делался моложе. Удобно располагался в своем полужестком кресле. И заявлял:

— Я готов.

А мне приходилось отвечать:

— А я еще нет.

Кто бывал у Фраерманов, тот помнит удивительный кабинет. Книжный шкаф до потолка, старинные, выше человеческого роста часы: им больше двухсот лет, старенький, обитый ситцем диван, очень древний письменный стол, всегда покрытый