Эпидемии и народы - Уильям Макнилл

далеких стран, однако это едва ли повлияло на Западную Европу в целом — и это притом что миллионы американских индейцев и других уязвимых для болезней народов переживали катастрофическое вымирание. К XVI веку Европа в части новых человеческих инфекций определенно могла многое дать и мало что могла получить взамен. Однако в первые столетия христианской эры Европа и Китай, две цивилизации Старого Света с наименьшим опытом заболеваний, находились в той же эпидемиологической ситуации, что и американские индейцы в более поздний период: они были уязвимы для социально деструктивных вторжений новых инфекционных заболеваний.

Римский мир определенно столкнулся с серьезными эпидемиологическими бедствиями во II–VI веках н. э.

Как бы ни были скудны римские источники, они изучены гораздо лучше, чем какие-либо иные, и поэтому прежде, чем мы перейдем к рассмотрению происходившего в других частях света, представляется наиболее уместным сделать обзор свидетельств о заболеваниях в Европе на протяжении нескольких столетий после установления регулярного транспортного сообщения на всей протяженности Евразии.

***

Во II веке н. э. вспышки заболеваний, конечно, не были чем-то новым для римской истории. Тит Ливии упоминает по меньшей мере 11 случаев эпидемических бедствий в республиканский период, наиболее ранний из которых датирован 387 годом до н. э.[122]

Еще одна эпидемия нанесла удар по столице Римской империи в 65 году н. э.[123], однако эти случаи померкли перед болезнью, которая стала распространяться по империи в 165 году н. э. Исходно ее занесли в Средиземноморье войска, которые вели кампанию в Месопотамии, а в последующие годы она разошлась по всей империи в целом. Как обычно, точное отождествление этой «чумы» с какой-либо современной болезнью не представляется возможным, хотя часто звучали предположения, что это была оспа или какой-то ее предшественник[124]. Болезнь носила эпидемический характер на протяжении по меньшей мере 15 лет, из года в год прорываясь наружу в разных территориях и порой возвращаясь в уже затронутые ею города.

Несмотря на разрозненность источников, можно сделать обоснованный вывод, что данное заболевание было новым для средиземноморских народов и вело себя так, как это обычно происходит, когда инфекции вспыхивают среди новых популяций, совершенно не имеющих унаследованных или приобретенных способов сопротивления. Иными словами, смертность от него была высокой. В затронутых этой болезнью территориях умерло, вероятно, без малого от четверти до трети всего населения[125]. Поскольку болезнь вряд ли достигла всех обитаемых мест, население империи в целом не сократилось слишком резко, однако совокупные потери определенно были существенны. Но еще большее значение имело то обстоятельство, что данный эпизод положил начало процессу длительного демографического спада в территориях Средиземноморья, который, несмотря на некоторые локальные восстановления, длился более половины тысячелетия[126].

Одной из причин продолжившегося демографического спада в границах Римской империи было то, что новые вспышки серьезных эпидемий случались вновь и вновь. Очередной эпидемический цикл, по своему размаху полностью сопоставимый с Антониновой чумой 165–180 годов, нанес удар по римскому миру в 251–266 годах. На сей раз смертность в самом городе Риме, о которой сообщают источники, была еще выше: утверждается, что на пике эпидемии умирало пять тысяч человек в день, и есть определенные основания для уверенности в том, что сельские популяции были затронуты еще более резко, чем в годы предшествующих эпидемий[127].

Как и в случае с Антониновой чумой, в существующих источниках отсутствует какая-либо основа для точного определения той болезни (или болезней), которая сеяла хаос среди народов Римской империи в III веке. Тем не менее имеется ряд гипотетических обстоятельств, подталкивающих к уверенности в том, что две эти демографические катастрофы могли сигнализировать о появлении среди популяций Средиземноморья на постоянной основе двух наиболее грозных из знакомых нам детских болезней — кори и оспы. Как мы уже видели, свидетельства Гиппократа, похоже, демонстрируют, что в его время эти болезни не были известны. Однако к IX веку н. э., когда работавший в Багдаде арабский медик аль-Рази (850–923) дал их первое однозначное клиническое описание, эпидемические заболевания, среди симптомов которых была кожная сыпь, уже были очень давно знакомы на территориях Ближнего Востока[128].

Если мы обратимся к первым упоминаниям лихорадок с поражениями кожи, то наиболее известное их описание принадлежит Григорию Турскому, который упоминает эпидемию в Южной Франции 580 года, сопровождавшуюся кожными сыпями различного вида[129]. До этого свидетельства имеющиеся тексты менее конкретны, хотя различные прочие упоминания можно интерпретировать как указывающие на поражения кожи, связанные с эпидемическими вспышками. Гален, великий врач и влиятельный медицинский автор, сам пережил времена Антониновой «чумы», однако его работы не слишком приходят на помощь. Гален классифицировал это заболевание как легочный нарыв, поскольку кровохаркание представлялось ему гораздо более важным симптомом, нежели просто пятна на коже. Тем не менее в некоторых фрагментах он походя упоминает эпидемические вспышки лихорадки, сопровождавшейся гнойниками на коже, однако в рамках его гуморальной теории заболеваний данные симптомы оказывались несущественными. Поэтому формулировки Галена остаются исключительно неточными и не поддающимися убедительной современной диагностике[130].

Нет сомнений, что к XVI веку когда европейские медицинские авторы окончательно выяснили, что корь и оспа являются разными заболеваниями, оба они стали стандартными детскими болезнями, знакомыми во всех частях европейского континента и имевшими существенную значимость для демографии, поскольку многие дети умирали от одной из них или от обоих сразу, при наличии дополнительных инфекционных осложнений или же без таковых.

Поэтому письменные свидетельства указывают на то, что именно II–III века н. э. были наиболее вероятным периодом, когда оспа и корь обосновались среди человеческих популяций Средиземноморья. Сама последовательность двух опустошительных эпидемий — первая из них явилась в 165–180 годах н. э., а вторая бушевала в 251–266 годах — в точности соответствует ожиданиям, а фактически и необходимым условиям: две эти обладающие высоким потенциалом инфицирования болезни обрушились одна за другой на сравнительно многочисленные, но прежде не затронутые ими популяции Средиземноморского мира.

Совокупные демографические потери не поддаются какой-либо удовлетворительной оценке. Должно быть, они были велики, хотя болезни были не единственным негативным фактором, обрушившимся на средиземноморские популяции. Начиная с 235 года разорение повсеместно распространялось в границах Римской империи из-за гражданских беспорядков и варварских вторжений, а за этим следовали и частые вспышки голода. Соглашения, позволявшие варварским племенам селиться в римских пределах в обмен на нечто вроде оговоренной военной службы, начали заключаться во II веке, а затем их становилось все больше. Это само по себе является признаком наличия полностью или почти безлюдных земель, которые можно было передавать иммигрантам, не вытесняя с них римских налогоплательщиков и потенциальных рекрутов. Еще более красноречивым был ряд законов, которые начали принимать во времена правившего в 285–305 годах Диоклетиана — эти