Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

Разум побуждал Наполеона задействовать против мятежа роялистов артиллерию без каких-либо сомнений и колебаний. Поэтому он с лёгким сердцем писал 14 вандемьера брату Жозефу: «Слава Богу, всё кончено. Мы перебили много народу <…>. Теперь всё спокойно. Я, по обыкновению, цел. Счастье за меня»[372].

Событие 13 вандемьера (5 октября) 1795 г. стало поистине историческим. Очень точно определил его смысл великий Стендаль: «…оно помешало революции повернуть вспять»[373], т.е. от буржуазной республики к феодальной монархии. 26 октября 1795 г. вступит в действие новая Конституция, менее демократическая по сравнению с Конституцией 1793 г., но сохранившая республиканский строй и главное завоевание революции — социальное равенство.

Отныне главным вершителем судеб Республики стала пятичленная Директория. Первые директора (все пятеро!) в прошлом голосовали за казнь Людовика XVI, т.е. являлись в глазах роялистов цареубийцами. Самым авторитетным и, кстати, младшим из них по возрасту был 40-летний Поль-Франсуа Баррас, а самым выдающимся в умственном и нравственном отношении — Лазар Николя Карно (дед президента Франции Мари Франсуа Сади Карно). Лазар Карно вошёл в историю Французской революции как «организатор победы». Бывший член Комитета общественного спасения, военный стратег и учёный-математик, с 1796 г. академик, он отличался не только блестящими способностями, которые (как мы увидим) очень ценил Наполеон, но и глубокой порядочностью, к интригам относился с отвращением и поэтому скоро вступил в конфликт с Баррасом и другими директорами.

После Карно наиболее способным и полезным для Республики директором был Жан Батист Ребель. Квалифицированный правовед и экономист, он занимался в Директории организацией финансов, но, как подметил Наполеон, «что бы ни говорили про него, всё-таки, состоя членом Директории, он не нажил себе состояния»[374].

Четвёртый директор, Луи Мари Ларевельер-Лепо, как и Ребель, в прошлом был юристом. Теперь же, по мнению Ф. Кирхейзена, он стал «всем понемногу: и писателем, и философом, и учёным-историком, только не государственным мужем», а как личность «был фальшив, завистлив и желчен»[375].

Самым же незначительным из пяти директоров оказался Шарль-Луи-Франсуа-Оноре Летурнер, избрание которого в Директорию очень многих тогда просто удивило. Наполеон считал, что в Конвенте можно было найти сотни депутатов, значительно более достойных, чем Летурнер[376].

Таков был первый состав Директории, со временем он будет меняться, но её политика останется неизменной. Именно с ней Наполеону придётся иметь дело в течение четырёх лет, пока он не свергнет режим Директории и не возьмёт в свои руки всю власть. 13 вандемьера 1795 г. уже приоткрыло перед ним такую возможность.

Да, для Наполеона это был второй после Тулона и ещё более значимый «поцелуй славы». Он сразу стал известен всей Франции как «генерал Вандемьер». Конвент за считаные дни до своего самороспуска успел присвоить Наполеону очередное звание — дивизионного генерала — и назначить его главнокомандующим внутренней армией, т.е. войсками гарнизона столицы и её окрестностей. Дэвид Чандлер не без оснований предполагает: «Возможно, в то время это был самый влиятельный пост во французских вооружённых силах, потому что внутренняя армия явно была самой многочисленной и выполняла ключевую задачу поддержания закона и порядка во Франции»[377]. А.3. Манфред установил, что в подчинении Наполеона оказалось тогда не менее 39 тыс. солдат и офицеров всех родов войск[378].

Популярность Наполеона в первые месяцы после вандемьера была не меньшей, чем его полномочия, а вместе с ними росло и его влияние на все сферы жизни. К должностному окладу Наполеон, очень кстати для себя, получил от Директории единовременную прибавку — большое денежное вознаграждение. «Он мог теперь устроить, как и где хотел, всех своих друзей и знакомых, которым он был хоть сколько-нибудь обязан», — отмечает Ф. Кирхейзен[379].

Но прежде всего Наполеон, естественно, позаботился о своей семье[380]. Первым делом он отправил 60 тыс. франков в Марсель маме Летиции, у которой к тому времени осталась одна пятифранковая ассигнация. При этом он написал Жозефу: «Наша семья больше ни в чём не будет нуждаться». Благодаря хлопотам Наполеона его мать и сёстры в те счастливые для них дни переехали из дома Клари в собственную великолепную квартиру; брат Люсьен вышел из тюрьмы и пристроился секретарём к армейскому комиссару Л.М. Фрерону (который в то время усиленно домогался руки Паолетты Буонапарте); Людовик получил звание лейтенанта и поступил в адъютанты к самому Наполеону, а 11-летний Жером был принят в Парижское военное училище. Наконец, дядя Наполеона, будущий кардинал Жозеф Феш стал комиссаром Итальянской армии.

Но всё это — власть, популярность, деньги — в представлении Наполеона меркло и отступало на второй план перед охватившим его тогда безмерным и корсикански страстным чувством любви к такой же, как он, островитянке по имени Жозефина.

3. Жозефина!

Да, косвенным (сам Наполеон сказал бы: главным) следствием Вандемьера стало его сближение с Жозефиной Богарне. Наполеон впервые увидел её в салоне Терезии Тальен ещё до роялистского мятежа, но близко познакомились они после того, как он подавил мятеж и обязал жителей Парижа сдать все имевшееся у них оружие. Семья Богарне рассталась в те дни со своей реликвией — саблей покойного мужа Жозефины, отца двоих её детей. А далее всё происходило как в классической мелодраме.

Сам Наполеон вспоминал на острове Святой Елены, что к нему на приём напросился 14-летний мальчик. «Он стал умолять меня, чтобы ему вернули саблю его отца, который был генералом Республики. Я был так растроган его горячей просьбой, что приказал вернуть ему эту саблю. Мальчика звали Евгением Богарне. Увидев саблю, он зарыдал. Взволнованный его поведением, я уделил ему особое внимание и похвалил его. Через несколько дней его мать нанесла мне визит вежливости, чтобы поблагодарить меня. Я был поражён её внешностью и ещё более её умом»[381].

Точно так же излагали историю «отцовской сабли» сам Евгений Богарне, Жозефина и её дочь Гортензия. Поэтому Анри Жомини и Андре Кастело приняли на веру то, что «Баррас, не присутствовавший при этом, упрямо считает легендой»[382], как, впрочем, и доверившиеся почему-то Баррасу серьёзные историки — супруги Фридрих и Гертруда Кирхейзен[383].

Итак, Наполеон при первом же близком знакомстве с Жозефиной был поражён её «внешностью и ещё более её умом». Что касается ума, то едва ли Жозефина могла поразить им Наполеона сразу или даже