Знаки, символы и коды культур Востока и Запада - Светлана Тевельевна Махлина

вещь более реальная, чем человек…»[332]. Юрий Михайлович Лотман в своей последней книге «Культура и взрыв» показал, что развитие культуры обусловлено ее отношением к окружающей реальности. Эта внешняя реальность имеет свою систему языка. А культура, погруженная в нее, обладает собственной языковой системой. При столкновении этих двух языков происходит взрыв, зачастую именно в виде скандала. Как пишет Нора Букс, скандал предстает «как некая пауза в культурном процессе, обусловленная попыткой взрыва утвердившихся норм»[333].

Для скандала характерны узкие темпоральные рамки, он, как правило, непродолжителен. «Время скандала – только настоящее. Драматизм скандала прямо пропорционален охвату аудитории и обратно пропорционален продолжительности во временим»[334].

Многие предполагают, что для скандала необходима зрелищность. «Покушение на Линкольна и Столыпина были совершены в театре»[335]. На самом деле очень часто бытовой скандал отнюдь не предполагает участия зрителей. Однако для скандала характерно «нечто умышленное, сознательное, во всяком случае, если речь идет о бытовом скандале, а не о культурном скандале. Его участники сознают, что скандалят»[336]. С семиотической точки зрения скандал «представляет собой целостную языковую игру»[337], которая предстает как нарушение нормы.

Скандал сродни террористическому акту. Ломая ценностные структуры сознания, он делает гнусность и непотребство дозволенными. «Разумеется, к террору прибегают лишь в ответ на нестерпимое поведение адресата, причем объектом (жертвой) могут стать как сами адресаты, так и третьи лица…»[338]. Виктор Топоров показывает, что зачастую литературная критика – «поле перманентного скандала. И перманентного террора»[339]. Более того, Виктор Топоров сравнивает литературную критику с рэкетом – явлением, сегодня широко распространенном[340].

Семиотика тюрьмы

(Опубликовано: «Нева», 2010, № 7, с. 178–191).

Тюрьма (или исправительная колония, как ее называют в России) – страшное явление, и любой нормальный человек считает, что тюрьма – это для престуников, а вот его она никогда не коснется. На самом деле это совсем не так. Мудрый русский народ даже придумал поговорку: «от сумы и от тюрьмы – не зарекайся». Именно об этом писал Лев Самойлов (псевдоним известного ученого Л.С. Клейна), обращаясь к своему читателю, чтобы он не думал, что с ним это случиться не может.

«Решетки, заборы, сетки, прогулочные дворики, колючая проволока – все эти неотъемлемые атрибуты любой исправительной колонии… Кровати и кроватки, тоже напоминающие решетки, внутренне убранство тюремных помещений – жизнь, разлитая в сто мисок, в сто тазов, нарезанная на сто кусков, уложенная в сто «шконок». Толпа, ставшая образом жизни. Строй, фабрика, общая спальня, общая столовая, ничего своего, интимного приватного»[341].

В каждой стране, в каждую эпоху всегда находятся люди, выступающие против несправедливости власть предержащих, против оккупационных захватчиков, против насилия над массами, чаще всего беднейшими. И понятно, что такие люди попадают в тюрьму. Это, как правило, так называемые политические заключенные. Правда, лишь история рассудит, действительно ли эти люди выступали за правое дело. В современной Южной Корее опубликован справочник с биографиями тех, кто сотрудничал с японскими властями в колониальный период (1910–1945 годы). Среди данных о 4389 корейцах много известных деятелей, в том числе таких, как бывший президент Пак Чон Хи[342]. И не всегда это оказывается справедливым по отношению к их потомкам, работающим сегодня в стране.

В Сеуле есть музей тюрьмы, открытый 5 ноября 1998 года в качестве формирования патриотизма населения Кореи, боровшегося против оккупации Японии. В ней демонстрируются разного рода пытки, специфика проведения смертной казни через повешение, разного рода камеры, где отбывали наказание заключенные в период японской оккупации. Сделано это очень натуралистически, воспроизводя с помощью муляжей сценки насилия над людьми. При этом можно включить звуковое сопровождение, услышав душераздирающие крики истязаемых.

Однако все мы понимаем, что помимо политических заключенных, есть большая группа уголовных элементов, нарушителей разного рода законов данной страны, образующих контингент тюрем. Увы, попадают в тюрьму не всегда виновные, ибо судебная машина не всегда бывает безупречной. Показателен кинофильм «Прыжок», основанный на реальных фактах фашистского расистского суда в Австрии, когда совершенно незаслуженно, только из-за национальной принадлежности был осужден талантливый фотограф, впоследствии прославившийся своими работами во всем мире. Кроме того, в зависимости от конкретных обстоятельств, в тюрьму могут попасть и за талант. Так, в годы советской власти встречались начальники тюрем – яростные футбольные болельщики. И чтобы команда этой тюрьмы выигрывала, старались под любым предлогом посадить в тюрьму талантливого спортсмена. То же случалось и с актерами, ибо в тюрьмах был в советское время театр, нередко высокого уровня. О советских тюрьмах ярко и убедительно писали Варлам Шаламов, Александр Солженицын, в юмористическом свете – Сергей Довлатов, работавший во время несения воинской службы конвоиром.

Естественно, что тюрьма рождает свои знаковые отличия. Одним из важных является речь. Такая речь помогала и продолжает помогать отъединиться от остальных людей, образуя определенную особенную группу. «Д.С. Лихачев, специально изучавший в 30-е годы воровской жаргон, заметил, что и в вывернутом наизнанку обычном русском слове, и в таинственном звучании чужого слова проглядывало желание скрыться, хотя бы на время исчезнуть из вида и со слуха»[343]. Такая речь формировалась из разных источников. «Словарь русской фени … содержит лексику, употребляемую представителями различных группировок асоциальных элементов… Специфика речи проявляется как синтагматике, так и в парадигматике»[344]. Вот что пишет о воровском жаргоне Петербурга известный ученый Владимир Викторович Колесов: «источником их были слова финские, татарские, цыганские, турецкие, даже неведома как попавшие к нам китайские, но больше всего слов немецких и еврейских. Сравнение с воровскими «языками» других народов показывает общий тип мышления уголовников»[345].

Эта речь нередко переходит в просторечие, а иногда из нее и образуется. Например: «До революции только в речи купцов, мещан да бедного городского люда встречалось простое слово ладно, известное издавна… Ладно в значении «хорошо» (и усеченная форма лады!) возникло в воровском жаргоне столицы XIX века. Его восприняли близкие к деклассированным элементам слои городского населения и понесли дальше. Слово казалось выразительным, не в пример заменяемым им изрядно и хорошо»[346]. Так как в советское время в тюрьме было огромное количество людей, родственники которых приобщались к этой речи, да и сотрудники тюрем с неизбежностью должны были овладеть ею, огромное количество людей неосознанно используют этот жаргон. Вспомним хотя бы Льва Гумилева, даже в публичных лекциях использовавшего элементы «фени» – знак его пребывания в тюрьме. «Блатная музыка», «рыбий язык», «стук по блату», «акцент», «уголовный жаргон» есть органичная составная часть национального русского языка»[347]. Действительно, сегодня наши газеты «ботают