Русское кудесничество и чародейство - Иван Петрович Сахаров

Если оба эти условия выполнены, то есть яйцо и свечка унесены мужиком в свою избу, ему остается только ночью, до петухов, взять в одну руку зажженную свечу, а в другую красное яйцо и, став перед отворенной дверью хлева, сказать следующие слова: «Дядя дворовый, приходи ко мне, не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал, приходи таким, каков я – я тебе христовское яичко дам!» После этих слов, как утверждают истые суеверы, из хлева выйдет мужик в таком же лопотье, как и спрашивающий, наружность, приемы его будут совершенно такие же, как и у спрашивающего, одним словом, к нему придет домовой предупредительный, услужливый для первого знакомства, в образе его двойника.

Тут начинается сцена условий.

Взамен всех требований крестьянина, домовой требует от него одной только тайны их свидания и знакомства, чтоб ни в сонной грезе, ни в пьяном виде, ни отцу, ни матери, ни попу не говорил он об этом свидании. Если крестьянин не выполнит этого условия, предупредительный домовой сожжет избу, переведет весь скот у мужика и наконец доведет до такого отчаяния крестьянина-обманщика, что он сам «наложит на себя руки», то есть застрелится, зарежется или удавится.

Это условие, предварительно сказанное знахарем, спасет многих суеверных крестьян от грешных и нелепых искательств.

«Есть трава на земли св. Глава, растет по раменским местам кустиками, высотою в пядь, цвет багрян и рудожелт; расцветает вельми хорошо, что кукшинцы, всяким видом… а коли хошь диавола видеть, или еретика[29], корень этой травы освяти св. водою, после возьми и носи при себе и узриши водяных, воздушных и домовых».

Есть еще способы, которые, благодаря таинственности здешних колдунов, неизвестны крестьянам и которые, к несчастью, сопряжены с таким фанатическим отвержением от всего святого, что даже самый отчаянный атеист заткнет уши, чтоб не слышать этих страшных заклинаний. Теперь, благодаря распорядительности мудрого правительства, после учреждения приходских училищ, прежние предрассудки мало-помалу исчезают; но это дело времени.

Постараюсь описать здешнего домового таким, каким представляют себе его наши колдуны. Разборчивость во вкусах, вот одна из отличительных черт здешних домовых. Если домовому не понравится черный цвет, то хозяин дома напрасно будет заводить черных коров, баранов: разборчивый домовой переморит весь скот, имеющий цвет шерсти ему противный; крестьяне, покупающие для домашних нужд скот и птиц, принуждены подчинять себя этим воображаемым причудам домового. Если кто-либо из крестьян имеет случай продать корову выгодному покупателю-соседу, он прежде сообразуется с положением домового того дома, в который продает, к цвету шерсти продаваемой коровы (подобные склонности домового он узнает от старух); если цвет шерсти продаваемой скотины домовому покупателя люб, дело слажено, и продавец в барышах; в противном случае, он, сознавая всю справедливость этого поверья, отправляется к другому, менее выгодному покупателю. Цвет шерсти противный домовому здесь зовут цветом не по двору; цвет же приятный ему, называют любым.

Крестьянин купил на ярмарке вороную лошадь; лошадь была нездорова; через месяц она околела; случай привел вместе с лошадью околеть и черной корове; крестьянин, твердо уверенный, что это проказы домового, спешит задешево распродать черных баранов, кур и проч., боясь повторения тех же странных для него лишений.

Здешний домовой живет семьянином; о жене его крестьяне ничего не знают, дочерей же его воображение их наделило всеми возможными прелестями. Они вечно юны. Дочь домового живет в состоянии ребенка до тех пор, пока отец ее не войдет в сношения с человеком; дождавшись этого, она получает возможность любить человека; эта возможность усиливается и обращается в страсть слепую, безусловную; но предметом страсти ее может быть только человек, живущий под одною крышею с знакомцем отца ее. Если знакомец этот, то есть крестьянин, дружный с домовым, живет одинком, тогда дочь домового по-прежнему будет ребенком; если же с ним живет кто-либо из родных его: племянник, внук или др., то на него обрушится вся беда: если он будет так слаб, что голубые глаза чародейки очаруют его и он бросится на роскошную грудь ее, тогда он погиб: но лучше я поясню это примером.

Живет в деревне мужик-вдовец, сам-друг с сыном: и хозяин бы, кажись, тароват, и дома бы хорошо, да одно худо: знается старый с неприятной силой, слывет за колдуна, ведуна. У кого пропадет корова, лошадь, обокрадут ли кого, – всяк идет к дяде Якову с поклоном: отговорить неминучую, поставить на след в покраже; Яков побирает с мужичков и живет весело. Сын у Якова уже работник: навалит бревно в зимнюю пору, съездит за сеном, срубить в день комлей десятков семь смолья считает он безделицей; да и сам он мужик осанистый, плечистый, ростом отца назади оставил, в лице кровь да молоко, а зовут его Савельем. Забродила у него на уме Анна, дочь денежного соседа Фомы, девка статная, тончивая (тонкая), глаза голубые и косы до икры.

Призарила девка Савелья, да так призарила, что в ту же пору, хоть камень на шею да в воду; и сватов позасылал он к отцу Анны, и сам-то плакался ей, «пойди, да пойди за меня: тебе хуже не будет!» Нет: девка шутит, хохочет, а пути нет: и к знахаршам-то ходил, что в неделю пересватывают свадьбы, за присушными зельями, – ничто не берет: по-прежнему, перед ним, как свеча, горят два голубые глаза девки-соседки, и вся она, как птица, носится над ним, а взять нечего.

Одним днем обедает старик Яков с сыном Савельем, на дворе резкий ветер поносит мелкий снег; дядя Яков, кончив обед, обращается к сыну:

– А что, Савка, пошел бы ты, да наколол ношу-другую дров: заутре огреть избы нечем!

Пошел Савелий по подоконью искать кряжей; несколько раз брякнул об дрова топор и все смолкло; глядит Яков в окно, а сын стоит, опустив руки и голову, и топор глубоко улеплен в древесину.

– Савка! С этой поры прибился, руби, говорят!.

Парень снова тюкнул раз полдесяток и опять все смолкло, а он, бедный, наклонил голову; думает думку, мучит душу его дочь соседа, Анна.

– Да, вишь, мы бедны, говорят, отдают ее в утрях за Фрола, он богат, говорят! – пробормотал Савелий, опять замолчал, а топор в старом щапу улеплен и не вынуть.

Встрепенулся Савелий, наскоро поправил шапку; прежде тусклые глаза его заблестели и лицо, недавно пасмурное, прояснилось радостью: он увидел дочь денежного соседа – Анну.

– Всю ночь грезился ты мне, Савелий, тошно мне идти за