Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын

Что за прелесть эта Наташа! Точки зрения и говорения

На страницах 56–60 шла речь о том, что центр тяжести всякого повествования — позиция, с которой ведется рассказ. У Толстого центр тяжести гуляет. Напомню, о чем мы говорили, на новых примерах.

Наташа прибегает поболтать перед сном с матерью. «Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одною маленькою ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом». Сначала ситуацию описывает внешний наблюдатель, в конце цитируется мысль старшей Ростовой.

Вот архитектор Болконского-старшего, «по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь». «По странной прихоти» — эта оценка действий Болконского принадлежит Толстому, «незначительный человек не мог рассчитывать на такую честь» — это точка зрения Болконского.

Тому же Болконскому, уже умирающему, «представляется с желтизною в жирном лице, невысокая, толстая женщина — матушка-императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его». Здесь заметны эротические коннотации (князь завидует, что разные безродные фавориты допущены аж в спальню), но Толстой при этом сомневается, что в отношении связи сорокалетнего генерала и более чем шестидесятилетней императрицы уместна ревность. «С желтизною в жирном лице толстая женщина» — это будто кто старому князю со стороны показывает. Здесь две точки зрения не просто рядом, а будто спорят.

Виноградов замечает[43], что фразы и образы могут свободно перемещаться из сознания героев в авторское повествование или, наоборот, переходить из авторского рассказа в речь персонажей, и приводит следующий пример. От автора: «Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своею рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своею жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца». Тот же образ от Наполеона: «Вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца».

Бывает — о чем опять же уже рассказывалось, в этой части книги я, подражая Толстому, прохожу вторично по той же дороге слегка деформированным колесом — и больше двух точек зрения. Вот княжна Марья идет по стопам отца, осваивает стезю учительства.

Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться, уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол.

Комментарий Б. Успенского: «Мы имеем здесь совершенно очевидную ссылку сначала на точку зрения княжны, потом — на точку зрения маленького князя, наконец, вслед за этим — на абстрактную точку зрения автора-рассказчика».[44]

Перед смертью Безухова-старшего Анна Михайловна заходит в его приемную с исплаканным, бледным лицом, а толстый Пьер — опустив голову, и мы видим это глазами многочисленных праздных зевак, засевших в приемной (Л. Чернец назвала эту точку зрения «групповой»).[45]

Точки зрения и внутри себя устроены по-разному. Советский психолог Иван Страхов описал сверхъестественное разнообразие внутренних монологов в «Войне и мире».[46]

Монолог может раздваиваться; князь Андрей мечтает о подвиге, о том, как отличится в сражении, и сам себя переспрашивает: «Ну, а потом?»

Есть «внутреннее размышление, исходящее из внешнего источника». «Что за прелесть эта Наташа!» — так себе героиня представляет милые мысли любующихся ею мужчин. Внутренний монолог может быть «формой рассуждения для других». «Бояре — скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных», — репетирует про себя Наполеон речь перед боярами, которые, напомню, вопреки страстным ожиданиям завоевателя, так и не явились к нему с ключами от Москвы (их уже просто не существовало на Руси, бояр).

Есть внутренний монолог, тут же пересказанный вслух.

— Ты о чем думал теперь, Николинька? — спросила Наташа. Они любили это спрашивать друг у друга.

— Я? — сказал Николай вспоминая; — вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку все бы держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, все бы держал.

Все непрямо, с рычагом, с перпендикуляром каким-нибудь, с отражением.

У Тьера Толстой обнаружил историю плененного казака, что запросто болтает с Наполеоном, поскольку не знает, что это Наполеон, а думает — ну, какой-то француз, много их тут понаскакало. Толстой рассказывает, как это было «на самом деле»: пленен не кто-нибудь, а наш старый приятель Лаврушка, в прошлом денщик Денисова, его крепостной, которого Денисов уступил Ростову. Лаврушка пошел воровать кур, но сам попал — не в самый ощип, но во вражеское расположение. Наполеону заняться особо нечем, а тут казак, забавно расспросить его, что к чему на этой войне. Смекалистый Лаврушка вполне понимает, что перед ним Бонапарт, но не подает виду, чтобы дать простодушному императору позабавиться от души. В конце беседы Наполеон велит сказать пленному, что тот беседовал с наигениальнейшим мегаполководцем. Пленный, по Тьеру, потерял дар речи, услыхав такое, но Тьер, если верить Толстому, тоже обманут: Лаврушка только прикидывался, что теряет сей дар. Чтобы Наполеону было приятно. Прекрасный разворот! Уточняя выписанные историком Тьером исторические обстоятельства, Толстой выдвигает в бой меньшого брата Лаврушку — заведомо измышленное лицо. Я бы такую точку зрения назвал невозможной, но вот она реализована, вставлена в книжку.

Источник голоса может быть ложным. Толстому иногда вменяется ошибка — в «Войне и мире» указано, что Кутузов потерял глаз, штурмуя Измаил, а это не так. Но это ошибка не Толстого, а князя Андрея, ложная информация исходит именно от него. Толстой не поправляет героя, и читатель книги действительно может решить, что глаз исчез в Измаиле. «Да, ведь война, говорят, объявлена», — выступает неназванная гостья Ростовых на именинах Наталий в первой части первого тома — и опять автор не опровергает, хотя война на тот момент еще не объявлена.

Ростов приехал в Оломоуц к Борису Друбецкому, его спрашивают о ранении, он хочет рассказать подробности Борису и Бергу — и сталкивается с неожиданной речевой проблемой.

Он рассказал им свое шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтоб оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было