Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев

С той поры прошло больше четверти века. Теперь я часто встречаю Шагжина в Союзе писателей и, глядя на него, в душе повторяю: белый верблюжонок, белый верблюжонок.

Часть третья

СЛУГИ МЕЛЬПОМЕНЫ

ЗЕВС

Из «Неизвестного друга» Бунина:

«Чья-то рука где-то что-то написала, чья-то душа выразила малейшую долю своей сокровенной жизни… и вот вдруг исчезает пространство, время, разность судеб и положений, и Ваши мысли и чувства становятся моими, нашими общими… И разве не понятен после этого мой порыв написать Вам, что-то высказать, что-то разделить с Вами, на что-то пожаловаться? Разве Ваши произведения не то же самое, что мои письма к Вам? Ведь и вы что-то и кому-то высказываете, посылаете свои строки кому-то неведомому и куда-то в пространство. Ведь и Вы жалуетесь, чаще всего только жалуетесь, потому что жалоба, иными словами мольба о сочувствии, наиболее неразлучна с человеком: сколько ее в песнях, молитвах, стихах, любовных излияниях!»

Да, в нас живет жажда излиться, пожаловаться на свою боль, судьбу, остановить время, вернуть время, передать летучее, неуловимо исчезающее мгновение жизни, — в этом, быть может, именно Бунин мучительно и пленительно одарен и велик. И, конечно, стремление понять себя, своих ближних и дальних, свой век, бросить вызов своекорыстию, жестокости, злу, попытаться что-то изменить в мире к лучшему. И в этом тоже жалоба, и ужас быть непонятым, и жажда справедливости, в минуты слабости — потребность сочувствия, в минуты внутренней мощи, здоровья — готовность к борьбе за обновление мира и человека.

Понять свой век, свое время… Мальчика спросили: «Кто твой лучший друг?» Мальчик ответил: «Телевизор». Не будем анализировать ужас этого признания. Нам только кажется, что мы живем в эпоху космоса, атомной энергии или полимеров, то есть искусственно созданной второй природы. Это заблуждение. Мы живем в эпоху телевидения. Именно оно более всего изменило повседневные человеческие отношения, характер общения людей между собой, меж близкими и друзьями, отвлекло от книги, кино и других зрелищ, не требуя душевного и физического усилия, превратило миллиарды живых мыслящих существ в ежевечерних ротозеев. Подарив старости весь мир, а детству и юности разрушительную избыточную информацию, остальных оно сделало более одинокими. В полудреме перед экранами телевизоров во всех уголках земного шара они привычно вбирают кровавые драмы Ближнего Востока, Индокитая, Латинской Америки, убийства, схватки на улицах, катастрофы, пережевывая их вместе с остывающей котлетой. Драма мира становится бытовой, комнатной обыденщиной, без риска погибнуть или необходимости действовать. Телевизор обольстил человека иллюзией власти: нажав кнопку или щелкнув рычажком, ничтожество может выключить гения. И каждый судья мелькающему миру на овальном экранчике, и каждый судья герою, жертве, певцу, политическому деятелю, факту, вымыслу, человеческому лицу. Чтобы убедиться в своей власти, достаточно просто выключить телевизор. Не изучив феномен, люди уже готовы свести с ним счеты, готовы презирать «ящик», мстить ему. И все же не они над ним властвуют, а он над ними. Но это только часть истины и правды и относится по преимуществу к Западу, где телевидение манипулирует низменными страстями человека, стремясь эти страсти объявить единственной реальностью жизни. Телевидение, гений мирового общения людей, увы, их разобщает. Гений этот рожден для разумного, справедливого общества, хотя и оно не до конца осознало все его величие и его опасности. Книжный бум, театральный бум, музейный бум — это не отрицание телевидения, но инстинктивное стремление уравновесить его комфортабельный деспотизм живым разнообразием жизни, коллективным общением.

Вице-президент США архимиллионер Нельсон Рокфеллер сказал одному моему знакомому журналисту: «Америка морально не готова к технологическому взрыву, который она переживает, и в этом опасность для всех нас».

Мы к технологическому взрыву морально подготовлены, хотя и у нас есть свои проблемы, связанные с НТР, и в частности с практикой и возможными последствиями влияния телевидения.

Понять свое время… На крыльях науки мы переносимся со скоростью рассвета с Востока на Запад. Мы засыпаем в реактивном самолете или в своей постели и в полированной раковине динамика слышим голоса пяти континентов. Жизнь каждого из нас сегодня связана тончайшими и сложнейшими квантами с жизнью страны и мира. Но все ли мы чувствуем это?

В пьесе «День остановить нельзя», поставленной в Театре имени Маяковского к XXI съезду партии Николаем Павловичем Охлопковым, я попытался передать единовременность интернационального человеческого бытия, обнажить его внутренние связи и конфликты, взаимозависимость людей, разделенных границами и пространством. Действие в спектакле переносилось свободно, со скоростью ассоциации. И происходило одновременно в одной комнате и во всем мире. Свет переключал внимание зрителей. Сцена была условно разделена на три части, как триптих Возрождения. Охлопков и художник Сельвинская делили пространство удлиненными металлическими антеннами спутника, прикрепленного к арлекину сцены. Временами действие шло одновременно в Москве, Алжире и Нью-Йорке, сохраняя внутри каждой части триптиха психологический реализм. Именно эти куски корреспонденции через пространство более всего удались в спектакле, обнажая, по выражению Маяковского, «чувствуемую мысль». Во всяком случае, так казалось мне и Охлопкову. Журнал «Театр» нас обругал, журнал «Театральная жизнь» вознес, а критик И. Вишневская в «Вопросах литературы» написала, что в пьесе «есть зародыш драматургии будущего». «День остановить нельзя» оказался моим последним сочинением для театра и первым шагом в политическую драматургию. Дальнейшее развитие этот опыт получил в фильмах «Москва — Генуя», «Черное солнце», «Хроника ночи» и других.

Вероятно, следует признаться, что мои отношения с театром возникли задолго до встречи с Охлопковым, Завадским, Бабочкиным и другими режиссерами, меня ставившими. Слугой Мельпомены я стал в далеком странном детстве, скитаясь в эшелонах по фронтам гражданской войны с передвижной оперной труппой, в которой моя мама, меццо-сопрано, была главной артисткой. Эту труппу создали по приказу «красного генерала» Гондоля, безответно влюбленного в маму: он хотел ее спасти от голода. И как ни удивительно, именно в то время, когда мама и другие певцы в прокуренных залах представляли для измотанных боями красноармейцев «Пиковую даму», «Кармен», «Аиду» или «Паяцев», меня впервые ошеломила мысль о сложной единовременности человеческого бытия. Я был тогда громовержцем и Зевсом и в свои шесть-семь лет творил за сценой гром, ударяя колотушкой, обернутой тряпкой, по листу железа. Но это вечерами, когда давали «Пиковую даму». А днем я жил на подножке вагона, который был нашим домом, — спрыгивая на ходу, бежал рядом с эшелоном, снова забирался на тормозную площадку, наслаждаясь свободой, степным ветром, запахами паровозной гари, клевера, медуницы, полыни и пороха. А