У порога - Владимир Матвеевич Бахметьев

несмотря ни на что, склониться перед нею, как у своего прибежища, ни одного слова не выронить о вчерашнем, ни одним взглядом не выразить ей тягостного своего переполоха? А что будет с нею? Неужели и у нее хватит сил схоронить в молчании всё от меня: было и — не было? Возможно! И если в нашем молчании будет все же обман, то здесь мы обманывали бы только себя, по невысказанному уговору между собою, единственно ради презрения к страданиям. А дальше? Удастся ли и дальше нам, живя под одною кровлей, делиться малейшим движением сердца, глядеть друг другу в глаза и не теряться при мысли, что один из нас не выдержит?.. Нет, за себя я не стал бы ручаться. Эта игра в прятки не по мне… При всяком воспоминании о двуногом животном, которому она предала нашу любовь, все во мне будет противиться покою. Сохранив мне жизнь, Анна ограбила ее!　

Не замечая окружающего, я выбрался из города в слободу, побывал у монастырской рощи и теперь, возвращаясь, плелся на измученном коне от шоссе к большой слободской улице. Ночь была в разгаре, но слобода продолжала бурлить… В крайней, с забитыми ставнями, избе я узнаю жилье покойного слесаря. Никогда уже дядя Ваня не вернется сюда, не распахнет этой калитки, не переступит зарастающий бурьяном порог… А вот и палисадник с березками, знакомая, освещенная изнутри кумачевая занавеска, унылое поскрипыванье под ветром непрочно привязанной ставни: домик сталевара Зотова… Разве зайти к старику, повидать Маремьяну Власьевну, расспросить о соседях, пригреться, как бывало, в уюте старой семьи? Но нет, нет! Какой уют, о каком покое может быть речь здесь?.. Я вспоминаю об Игнатке, предавшем всё, во что веровали, что с такою преданностью любили старики Зотовы, и… торопливо проезжаю мимо кумачевой занавески.　

Кажется, не было в слободе семьи, где бы к ликованью не примешалось в эти дни то или иное горе: у одних погибли в бою близкие, другие не пришли еще в себя после перенесенных схваток с темным царством Фокина… Фокин! Его нет, а он дает о себе знать, напоминая о незаконченной борьбе. Он пал, старый заводчик, разбиты сегодня последние вооруженные силы его, но это не конец: дыхание смрадного прошлого еще долго будет преследовать нас. И не я ли, Глотов, был в ту памятную ночь одним из преследуемых, за кем проклятый этот кащей крался тенью?　

Но вот и завод. Покинув коня в темном углу, за сторожевою будкою, я вхожу во двор и, крадучись, избегая людей, направляюсь к конторе.　

Коридор жилой половины Фокина едва был освещен, и в этом пахнувшем йодоформом и плесенью сумраке скользили от двери к двери одинокие фигуры женщин в белых, как у больничных сиделок, халатах. Я задержал одну, спросил об Анне Рудаковой.　

— Здесь Рудакова… Только она отдыхает! — откликается женщина, вглядываясь в меня с тою внимательностью, какой, видимо, я был обязан интересом здесь к Анне. — 　У нас раненые, — поясняет она со вздохом. — Вам очень надо Анну Евграфовну?　

— Очень. Скажите — Глотов, Никита…　

— Хорошо. Заходите сюда, я посмотрю, не забылась ли она?.. С утра на ногах!　

В комнате, похожей на прихожую, я с лихорадочною поспешностью достаю из кармана всё, что захватил с собою в доме адвоката; голубой конверт, бумагу с казенной печатью, скомканную записку. Разгладив листок, подношу его к кронштейну у простенка, читаю:　

«Дорогая Анна Георгиевна… Дальнейшая судьба господина Панфилова… в ваших руках… Горю желанием быть подле… Не знаю, сумею ли… Весь ваш Т.-С.».　

Строки прыгают, двоятся перед моими глазами. Кое-как вкладываю записку в конверт и вместе с казенной бумагой — приказом генерала — опускаю конверт в карман. Это всё должно быть наготове у меня, как у обвинителя — вещественное доказательство вины обвиняемого, как у кредитора — счета в руках. Чувствовал ли я всю горькую неуместность этих бумажек в предстоящем объяснении с Анною? Чувствовал, сознавал и все же не намеревался отказаться от них.　

— Проходите! — кидает мне женщина, появляясь из соседней комнаты.　

Следовало постучать в дверь, но я не делаю этого, мне постыло подчиняться установленному порядку, когда нарушен порядок всего моего существования.　

Анна стояла спиною к двери, перед тяжелым, в хмурой раме, зеркалом и, подняв обе руки, оправляла прическу. Она улыбалась про　себя, тепло, с доверчивою ласкою к тому, для кого проверяла себя в последнюю минуту у зеркала.　

Я неслышно приближаюсь и рядом с отражением исхудавшего, слегка окрашенного румянцем лица вижу себя: пряди волос — торчком из-под рваной фуражки, острые скулы, глухо мерцающие глаза… Колебнувшись, наши отражения смешались, как на поверхности обеспокоенной водной глади.　

С возгласом: «Ой, Никита!» — Анна оборачивается ко мне, всё в ее лице озаряется, она закидывает руки мне на плечи, и я слышу глубокий вздох счастливого возбуждения.　

— Ну, вот… А я уж опять хоронила тебя… Куда же исчез ты? — шепчет и крепко, жадно, словно пытаясь захватить, укрыть меня всего, перебирает руками по моим плечам, по спине.　

Что-то было в ее порыве неукротимое, угадывалось: здесь она лишь одна из многих, готовых на всё, чтобы сохранить своих близких, любимых, единственных.　

И на какой-то момент я поддаюсь ей, я уступаю скрытой своей жажде покоя, тому, что в эти грозные месяцы озаряло меня надеждою… Вдруг исчезают, гаснут все мои злые тревоги, и что-то, огромное, властное, как материнская любовь, как бескорыстная радость дружбы, наполняет меня.　

Анна пытается говорить, но я не даю ей, я не хочу слышать ее, я знаю: о чем бы мы ни заговорили, нам не понять, не почувствовать друг друга так, как мы без слов понимали и чувствовали в эту минуту.

— Молчи же, молчи! — шопотом произношу я, — будто кто-то мог слышать нас, помешать нам.　

И она умолкает. Она так крепко прижимается ко мне, что нельзя не слышать стука ее сердца, вздрагивающих мускулов ее рук, касаний волос ее прически у моего лица… И при этом она молчит… Как будто с нею ничего не произошло… Как будто ей нечего было сказать мне, не о чем было предупредить меня!　

Нет, это не ревность, это — возмущение против человека, который был для меня всем и вдруг сделался непереносимо чужим. И как могла она после всего, что произошло с нею, отдаваться своему чувству со мною? За кого же принимала она меня, где предел этой мрачной загадке? Уже того, что я, солдат революции, был сегодня в стороне от товарищей и не мог, как хотел, праздновать с ними нашу победу,