Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы - Борис Цирюльник

удовольствием описывал. Появилась работа по осмыслению, мне нравилось ее вести. Чтобы несчастье смерти превратилось в счастье осознания, нужно было разгадать загадку ареста и написать об этом.

Реакция защиты (самозащиты) обезопасила меня благодаря бредовой сути. То был инстинкт самосохранения, рефлекторный страх перед внешней угрозой. Действительность же лежала в руинах. Укрываясь от войны и преследований, моя приемная семья страдала больше меня и в итоге погрузилась в молчание, чтобы не будить демонов.

Когда возрождаемый воспоминаниями ужас не получает преобразования, он ранит память.

Поэтому, как бы обидно ни звучало, но

если вас не слушают, лучше молчать.

В жизни я терял друзей каждый раз, когда решался рассказать им свои мысли. Для них они были бредом, слишком далеким от их представлений о произошедшем. Размышления спасли меня от безумной реальности, где убить ребенка было обычным делом. Будь я на той же волне, что и мои близкие, я бы постарался адаптироваться к несчастью, которое мы все пережили. Я бы разделил их скорбь, вместе с ними молчал о многочисленных воспоминаниях. Быстро бы освоил любую профессию, чтобы остаться вместе с ними в моменты надрыва, прерывающие тихую боль. Потом бы последовали безосновательные доводы, которые на словах создавали иллюзию понимания («Ты говоришь, что скучаешь по матери… Но я для тебя сделала столько, сколько она никогда бы не смогла… И вот твоя благодарность»). На деле же они приносили всем лишь страдания.

К моему счастью, я тогда пребывал в бреду. Я прятался в дуплистом дереве с подземным тайником, где меня ждали зверушки, – уж они-то меня не осуждали. Позднее я прочитал о мальчике-сироте Реми, он все время оказывался брошенным. Виталис научил его показывать уличные спектакли, театральные зарисовки, в которых главные роли играли собака Капи, две других дворняги и обезьяна Жоли-Кер[4]. С театральных подмостков на городской площади труппа рассказывала о трудностях повседневной жизни.

Преуспеть в роли жертвы или осмыслить несчастье

В юношеские годы я открыл для себя романы Жюля Валлеса «Дитя», «Бакалавр» и «Инсургент»[5]. Сюжет книг напоминал мою жизнь и то, к чему я стремился. Главный герой получает бесчисленные удары в детстве, а вернуть достоинство ему помогает университетский диплом, – он придает уверенности такому же, как и я.

Герой романа Жак Вентра – школьник – донес до меня мысль, что оскорбленный обществом должен восстать.

Восстановить свое достоинство удается лишь тогда, когда мятеж помогает истерзанному жизнью беззащитному ребенку вернуть уверенность.

В «Инсургенте» мой герой стал участником общенационального конкурса, куда попадали по результатам отбора. Задания выполняли с 8:00 до 14:00 с перерывом на обед, и Жак Вентра взял в столовой сосиски. Я обожал этот момент за отражение признания интеллектуальных способностей в результате предосудительного действия. Есть сосиски под сводами Сорбонны! Возможно прозвучит наивно, но этот эпизод стал символичным в моей судьбе. Он указал ориентир, дал основание думать, что чужое дитя, изгнанное из общества, может сделать радикальный выбор и найти себя!

Мой мир озаряла и другая мечта – страсть к науке. Я полагал, что научный факт открывает истину, хотя теперь считаю: научный факт – это факт, устанавливаемый ученым. Не ложь, не ошибка, но фрагмент мира, освещенный методикой исследователя и в равной мере его душой.

Говоря о духе дома, все понимают: камни – вещь неодушевленная, тем не менее создается впечатление, что некая нематериальная сила вдыхает в стены жизнь, невидимую глазу.

Объект исследователя не может существовать вне исследователя.

Выбор гипотезы говорит о его прошлом, а методика отбора объекта порождает ощущение, которое можно определить как «контрперенос научного объекта». Когда пациент признается психоаналитику в любви или ненависти, аналитик чувствует себя подкупленным или обиженным, польщенным или раздраженным. Так, если клинические исследования свидетельствуют, что дети, страдающие от дефицита любви, склонны развивать девиантное поведение, исследователь способен найти в этих выводах желаемые практические следствия. Он может высказаться в защиту семейных связей, возложить вину на матерей или включить полученные результаты в политическую программу по наказанию или воспитанию будущих правонарушителей.

Жюль Валлес вдохновил меня выражать идеи мира изгоев, куда я вынужденно попал. Я прочел одну научную публикацию о собаках. С недостатком витамина B12 в щенячьем возрасте они дали хилое потомство, при этом другие собаки получали во время эксперимента добавку и родили щенков с крепким здоровьем. При сомнительности с научной точки зрения эта публикация укрепила веру, что последствия трудного детства можно исправить. Мне хотелось думать, что ничего непоправимого не существует, а взрослые заявляли, будто от судьбы или социального предназначения не уйти. Научный факт устанавливается ученым, несвободным от своего мировоззрения, а читатель интерпретирует факт, исходя из своих желаний, причем не всегда осознанных.

Основу знания созидателя составляет чутье практикующего специалиста.

Такое знание подобно оценивающему взгляду торговца лошадьми – оно менее научно, а иногда и вовсе оторвано от реальности. Мне говорили, что бывают дурные дети, и в их пустые головы ничего не вложишь: они растут в неблагополучной среде, из-за плохих оценок в школе и бесконечных драк часто оказываются в тюрьме. Я полагал, что если молчать и держать в тайне историю своего детства, то можно избежать проклятия.

Однажды в 14 лет мне представилась возможность оказаться в заведении для детей, большая часть из них были сироты войны[6]. Директор заведения г-жа Луба работала в Польше с Янушем Корчаком[7] – этот польский педагог и педиатр хотел, чтобы воспитание осуществлялось в «республике детей».

В 1950 году профессии «воспитатель» не существовало. Так называемые «наставники» рассказывали нам собственную историю, мы задавали им вопросы или высказывали замечания. История еврейского народа в их пересказе зачастую представлялась захватывающей и сложной, полной бесчисленных несчастий и побед над врагом. В распорядке дня были занятия спортом и искусством. Лиричные песни на идише больше не приносили несчастья, как в годы войны, можно было безбоязненно разговаривать и петь в полный голос. В дискуссиях с наставниками формировалась наша политическая позиция, укреплялись художественные предпочтения.

Мои представления, что ради права на жизнь об угнетениях детских лет следует молчать, изменились за несколько месяцев. Мне больше не было стыдно, что я ребенок и у меня нет семьи. Смерть родителей обрела новый смысл. Фигуры отца, служившего во французской армии, и дяди, сражавшегося в рядах французских франтиреров и партизан[8], укрепляли нарратив о чести и сопротивлении нацистам и наполняли меня чувством гордости. В маленькой республике детей в