Острова - Григорий Михайлович Кружков

возле какого-то арыка, маму укусил скорпион, но руку вовремя перетянули жгутом у плеча и высосали яд. А потом случилось непоправимое — умерла от брюшного тифа мамина мама, моя бабушка Ева. Сначала переболели все три девочки (включая и Галю — мамины дедушка с бабушкой умерли в Минске, и дядя Сева привез ее к родителям в Ташкент), она их выходила, вылечила, а сама заразилась. Мама запомнила, как подогнали извозчика, посадили ее маму в пролетку и отвезли в больницу. Она долго была в жару, в беспамятстве, потом как будто пошла на поправку, говорили, что кризис прошел, и она даже попросила принести в больницу зеркальце — посмотреть, как выглядит, совсем еще молоденькая была, тридцать один год. Старшая девочка понесла в больницу зеркальце, но по дороге оно упало и разбилось. Это была очень дурная примета; бабушка умерла. Последние ее слова были: «Не отдавайте детей в приют». Но и это не сбылось.

Дальше — мамин рассказ дословно.

«Невозможно описать, что пережил папа. Тогда он и начал курить (а до того папирос в рот не брал). Это был 1931 год. Мне восемь лет, я должна пойти в школу в этом году, в нулевой класс. Тогда были эти „нулевки“, а учиться в первом классе начинали в девять лет. Читать я еще не умела, только пела, танцевала и устраивала вечера. Собирала девочек, мама давала нам марли, мы делали себе юбочки всякие и выступали. Мамочки не стало, папа нас повез в Минск, а куда еще? В Минске хоть были родные мамины. Ехали две недели, дети играли, баловались, не догадываясь, что нас ждет впереди. Только Галя плакала ужасно, она ничего не понимала: едва только приехала, пожила с мамой всего нечего — несколько месяцев. Мы прямо ее держали, она все рвалась куда-то и рыдала.

Приехали, никому не нужны были. Нас с Галей устроили в какой-то летний лагерь, в котором мы жили все лето, кончался месяц — детей забирали, лагерь готовили к новой смене, мы одни бегали, носились вокруг. А сестру старшую, двенадцатилетнюю Фирочку, с братиком папа отвез в Ростов к сестре. Там жила папина сестра Женя с мужем и тремя детьми: Ефимом, Иосифом (известным трубачом) и самым младшим Левой. Потом немцы уничтожили Женю с мужем и Леву».

Мой двоюродный дядя Иосиф Стельман был одним из первых джазовых музыкантов в Ростове. Свой первый «ДЖАЗ» он организовал при Дворце пионеров, расшифровывая само слово в духе времени: «Детский Жизнерадостный Ансамбль Затейников». Спустя время он собрал «взрослый» оркестр в кинотеатре «Гигант». В репертуаре была самая разная танцевальная музыка, включая сложные джазовые композиции. Блистал он и после войны. О нем до сих пор вспоминают старожилы Ростова.

Продолжение маминого рассказа.

«Папа все время боялся милиции — с тех самых пор он скитался, переезжал с места на место. Нас взял к себе наш минский дядя. Было время очень голодное, пошел 1932 год, в Белоруссии хлеб давали по карточкам. Вспоминаю, как меня посылали за хлебом в магазин и как мне хотелось съесть этот довесочек маленький сверху, но нельзя — дядя подумает, что у него нечестная племянница: не может быть, чтобы сразу отрезали ровным весом. Мы немного пожили у дяди, а потом нас отдали в детский дом. У дяди семья была из четырех человека: жена, двое детей, а жить было очень трудно. Мы, собственно, его хлеб ели. Но были какие-то родственники за границей, они узнали, что такая трагедия случилась, четверо детей осталось сиротами, и стали присылать — иной раз посылочку, иной раз и деньги, такие были особые деньги с купонами, их отрезали ножницами, дядя мне давал, чтобы я сходила в торгсин, купила себе что-нибудь, но я, конечно, брала конфеты какие подешевле. Это было уже потом, когда я жила в Самохваловичах. А сначала мы попали в детский дом в Рогачеве. Там было плохо — ужас! Мы голодали. Ходили с сестрой по базару, поднимали огрызки яблок с земли на базаре и ели. От недоедания у нас выступили гнойные волдыри на руках. А потом я заболела там стригущим лишаем, меня взяли в больницу, я прожила в той больнице полгода. Папа не показывался, боялся, но один раз прислал большую посылку — инжир, большой кусок сала, и мне из нее выдавали понемножку, я ела.

Дядя узнал про нашу жизнь и забрал Галю из детдома (а я тогда была в больнице), а потом забрал и меня. Мы пожили у дяди, а потом ему стало невмоготу, да и жена, наверное, не очень довольная была, все-таки не родной человек. И он устроил нас в детский дом в Самохваловичи. Там я пошла в школу и училась с первого до третьего класса. Увлекалась спортом, на лыжах ходила, любила акробатику, делала шпагат, стойку на руках. Когда мы строили пирамиду, я всегда что-нибудь впереди вытворяла — или мостик или шпагат… А еще любила петь и танцевать, устраивала представления. Меня даже возили из Самохваловичей в Минск, хотели отдать в школу оперы и балета. Но папа тогда был в Минске, и он не захотел, чтобы я пошла в артистки: видно, был о них не очень высокого мнения».

Три года мама прожила в Самохваловичах, а потом приехал ее папа и забрал детей к себе. Должно быть, наметилась какая-то возможность осесть и наладить жизнь. Они сначала заехали в Москву, где ютились несколько дней у знакомых. Зато мама увидела московское метро, как раз его пустили — это был тридцать пятый год. Потом поехали в город Гусь-Хрустальный, где мой дедушка пристроился в какую-то артель по производству ягодного морса. Там мама успела даже поступить в школу. В классе не расслышали, как зовут новенькую, стали перешептываться, спрашивать. Мальчик, который сидел рядом с мамой, заглянул на обложку ее тетрадки, не разобрал имени и бойко отрапортовал: «Ракета на колесах». Так маму в классе и прозвали.

Но недолго они прожили в Гусь-Хрустальном. Видно, у деда было что-то не в порядке с документами: может быть, поражение в правах или ограничение на жительство, я не знаю. Недаром он так боялся властей — при первой же тревоге подхватил детей, и они бежали, как зайцы. Приехали в город Шую Ивановской области, там дед сошелся с хорошей женщиной, тетей Шурой, стали жить у нее. И вдруг снова тревога — арестовали ближайшую Шурину подругу вместе с мужем, обвинили в шпионаже в пользу Японии, возникла угроза, что могут