«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

Я весел, как марш Иванова-Радкевича, и хочу, чтобы и вы были счастливы и хохотали во все горло…

Нет, скажите все-таки мне, отчего вы так сумрачны… вы даже не хотите взглянуть на меня, вы по-прежнему смотрите вдаль… и ваше лицо по-прежнему безучастно… Неужели же вас так зачаровала эта глупенькая ночь…

Вы плачете?

Ах, зачем же плакать? Может, я обидел вас?..

Гм…

Но и разжалобить вас я не хотел… Нет, скажите все-таки, отчего вы плачете?..

Вы слышите меня?!

Чччерт… я вас спрашиваю!!!

Раскройте свою пасть и утрите холодные сопли!.. Нашли же занятие – в сопли перерабатывать свой гуманизм!! Ччерт возьми!

Вы агент??

Я ввас спрашиваю… ввы – агент?!

Ддьявол!!!!

Грраждане! Почему бы мне не заменить эту гранитную болванку чем-нибудь более мягким!!

Я умираю от жесткости!!

Граждане! Не будьте так немилосердны! Дайте мне глоток чего-нибудь бесформенного!

Я жажду воды!! Меня изводит жажда!!

Грраждане!! Задушите этих краснорожих молодчиков с цифрой 76!! Мне не нравится запах их штанов! Молю вас – понюхайте! – и вы убедитесь, что это – покушение!

Они хотят испугать меня своими «76», когда меня не страшит даже «24»!!

Где уж им понять, что не я испортил Апакова, а Апаков испортил меня…

В последний раз к вам взываю, граждане! Убедить их в преимуществах оббострренно-поверхностных восприятий!!

И мы будем свободны, граждане! И никто не посмеет покушаться на нашу территориальную целостность!!!

Мы вознесемся в высшие сферы и будем извергать кал!!! Хе-хе-хе-хе-хе!!!

19 ноября

«Я не уйду, пока ты мне не объяснишь, для чего ты это сделал! Я не могу понять, как можно оскорбить человека, который желает ему только хорошего! Может, ты хотел соригинальничать… так на этот раз ты просчитался! Мне всю жизнь приходится выслушивать только оскорбления! Ах, как я всех ненавижу! Всех… ненавижу! Я не могу так больше!!

Я только не понимаю, какая цель была у тебя, когда ты это сказал! Интересно, что я тебе сделала плохого, за что это ты на меня взъелся! Тебе-то уж я никогда не хотела плохого!

И я не могу понять, чего хотят от меня все… Чего они ко мне пристали вчера вечером? Какое им дело до моего настроения?! Какого черта они следят за мной… Если я хожу в вашу комнату, то это мое дело, и я не хочу, чтобы это раздували эти дурочки 1-й группы… Как я их всех ненавижу!.. Боже мой, до чего они все глупы! Они даже сами не представляют, до чего они глупы!

И пожалуйста, не остроумничай! Мне это уже давно надоело!! Ты думаешь, на меня тогда подействовало твое оскорбление? Ты думаешь, я на тебя злилась эти два дня? Нисколько. Мне только непонятно было, для чего это нужно было… Потому что меня в жизни первый раз так оскорбили, хоть я никогда и не слышала ни одного хорошего слова…

И вообще я даже почти не помню, как дошла до своей комнаты… И Олька подумала бог знает что, пошла тебя убеждать…

Я бы вообще посоветовала тебе прятать свои чувства в себе, если они только могут быть у тебя… Как бы я ни презирала человека, я бы не стала оскорблять его в лицо, а потом еще в темноте хихикать и издеваться над ним…

А от тебя можно ожидать всего… Теперь ты меня никогда ничем не удивишь… Пожалуйста, теперь тебе предоставлено право: оскорбляй как угодно, ругайся хоть матом… а я буду сидеть и слушать… Ну! Чего ж ты молчишь и пускаешь дым!.. Ругайся, ну! Я готова! На этот раз я уже не выбегу из комнаты…»

Ант. Григ. 11-е, 3 ч. дня

22 ноября

Как явствует из достоверных сообщений Валерия Савельева:

Ерофеев на протяжении всего первого семестра был на редкость примерным мальчиком и, прекрасно сдав зимнюю сессию, отбыл на зимние каникулы.

Не то суровый зимний климат, не то «алкоголизм семейных условий» убили в нем «примерность» и к началу второго семестра выкинули нам его с явными признаками начавшейся дегенерации.

Весь февраль Ерофеев спал и во сне намечал незавидные перспективы своего прогрессирования.

С первых же чисел марта предприимчивому от природы Ерофееву явно наскучило бесплодное «намечание перспектив», – и он предпочел приступить к действию.

В середине марта Ерофеев тихо запил.

В конце марта не менее тихо закурил.

Святой апрель Ерофеев встречал тем же ладаном и той же святой водой, – правда, уже в увеличенных пропорциях.

В апреле же Ерофеев подумал, что неплохо было бы «отдать должное природе». Неуместное «отдание» ввергло его в пучину тоски и увеличило угол наклонной плоскости, по которой ему суждено бесшумно скатываться.

В апреле арестовали брата.

В апреле смертельно заболел отец.

Майская жара несколько разморила Ерофеева, и он подумал, что неплохо было бы найти веревку, способную удержать 60 кг мяса.

Майская же жара окутала его благословенной ленью и отбила всякую охоту к поискам каких бы то ни было веревок, одновременно несколько задержав его на вышеупомянутой плоскости.

В июне Ерофееву показалось слишком постыдным для гения поддаваться действию летней жары, к тому же внешние и внутренние события служили своеобразным вентилятором.

В начале июня брат был осужден на 7 лет.

В середине июня умер отец.

И вероятно, случилось еще что-то в высшей степени неприятное.

С середины июня вплоть до отъезда на летние каникулы Ерофеев катился вниз уже вертикально, выпуская дым, жонглируя четвертинками и проваливая сессию, пока не очутился в июле на освежающем лоне милых его сердцу Хибинских гор.

Июльские и августовские действия Ерофеева протекли на вышеупомянутом лоне вне поля зрения комментатора.

В сентябре Ерофеев вторгся в пределы столицы и, осыпая проклятиями вселенную, лег в постель.

В продолжение сентября Ерофеев лежал в постели почти без движения, обливая грязью членов своей группы и упиваясь глубиной своего падения.

В октябре падение уже не казалось ему таким глубоким, потому что ниже своей постели он физически не смог упасть.

В октябре Ерофеев стал вести себя чрезвычайно подозрительно и с похвальным хладнокровием ожидал отчисления из колыбели своей дегенерации.

К концу октября, похоронив брата, он даже привстал с постели и бешено заходил по улицам, ища ночью под заборами дух вселенной.

Ноябрьский холод несколько охладил его пыл и заставил его вновь растянуться на теплой постели в обнимку с мечтами о сумасшествии.

Весь ход ноябрьских событий показал с наглядной убедительностью, что мечты Ерофеева никогда не бывают бесплодными.

25 ноября

Таарищ Музыкантова!

Я ввас люблю пллотски!

Я ххочу ввас нассиловать!!

Хя-хя-хя-хя-хя!!!

И я таки ввас иззнассилую!!

Ддайте мне ттолько измазать ккоровьим пометом двери зздания Ссовета Министров!

Ххя-ххя-хя-хя-хя-хя-хя!

Уах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-а-а-а-а!

26 ноября

Ах, зачем это… Не нужно… Не нужно… Ведь мне сегодня так хорошо…

Так хорошо…

28 ноября

Почему они дрожали?

Какое право они имели дрожать, если они – часть презирающего?!

29 ноября

Нет, положительно вечер 27-го не дает мне покоя… Ведь они дрожали…

Почти пять минут…

Мелкой, трусливой дрожью…

И на меня опять пахнуло проклятым апрелем…

Значит, я боюсь…

И с тех пор ничто не изменилось…

И все это было напрасным…

Напрасным…

И то, что я писал 12-го, – ложь!..

Нет, я никогда этому не поверю… Не поверю, потому что был сентябрь…

А это – минутное…

1 декабря

Тогда бы я решился…

И никто бы, еби вашу мать, не посмел доказывать

мне, что это безнравственно!

2 ч. ночи

2 декабря

И когда стемнело…

…я нехотя поднялся, еще раз проверил, хорошо ли отточен столовый нож, заложил пистолет во внутренний карман, бросил на подушку спящего Муравьева стоимость двух галстуков и, натыкаясь в темноте на одетые стулья, бесшумно покинул…

…в коридоре маячила одинокая фигурка, – судя по яркости одеяния, принадлежащая к противоположному…

…остатки благоразумия не позволили мне отправиться туда в присутствии…

…и я заходил…

…пока одинокая фигурка не свернула в женский туалет, освободив меня от дальнейшего…

…и я, благословив естественные надобности, не замедлил…

…запах жженого