Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко

Не торопилась с ясным ответом – берут к печати, не берут – и редакция журнала «Маладосць», куда также был занесен экземпляр рукописи. Следуя установленному тогда указанию верхов литературным изданиям – представлять принимаемые документальные и мемуарные произведения тематики прошедшей войны на предварительную цензуру в институт истории партии, да и попросту перестраховываясь, редакция отдала рукопись туда. Из института поступила положительная рецензия, замечания были мелкие, касались отдельных формулировок. И все-таки слывший смелым, принципиальным главный редактор «Маладосцi» так и не отважился «Пісьмы маёй памяці» напечатать, хоть потом, когда книга вызвала широкий резонанс, не раз говорил Ане и мне, что сожалеет об этом.

Всякая неопределенность когда-нибудь заканчивается, изменилась и ситуация в издательстве. После того, как Аня не выдержала, настойчиво попросила не играть с ней в кошки-мышки, а дать, как полагается, ответ с изложением претензий к произведению, издательство передало, наконец, рукопись на требуемое заключение рецензенту. Разумеется, блюдя издательскую тайну, не назвав Ане имени того, от чьего мнения зависело (пусть на первом этапе) быть ли ее творению изданным.

И через какое-то время нам опять позвонил редактор-пессимист, наш приятель. Только радостный и несколько растерянный.

– Аня, сколько лет здесь работаю, а не помню такой рецензии.

Рецензентом, получившим на отзыв залежавшуюся рукопись, оказался прозаик и критик Евгений Лецко. Считавшийся литератором с обостренным белорусским национальным чувством, на языке недоброжелателей – белорусским националистом, он охарактеризовал прочитанное как потрясающий художественный документ о голгофе минского еврейства. Не помню всего на страницах рецензии сказанного – Аней она читалась-перечитывалась, но резюме было четкое: книгу следует издать обязательно, издательство совершит преступление, если откажется.

По речению, ставшему позднее распространенным, процесс пошел: включение в планы, редактирование, внесение исправлений по списку замечаний издательского главка. Рукопись на стадии редактирования запрашивалась и туда, тема заявленной в планах книги продолжала пугать чиновников руководящих инстанций. И наступил, в конце концов, день, когда одетые в черную обложку с выразительным фотоизображением «Пісьмы маёй памяці» поступили в продажу. И сметенные в магазинах с полок в два-три дня сделали автора, не боюсь этого слова, знаменитой в Минске и во всей Беларуси.

Правда, амплитуда оттенков у поднявшегося вокруг книги ажиотажа была широкой – от доброго до злобного чувства к автору. Никогда я Ане о том не рассказывал, не хотел расстраивать, но как-то в те дни дошло до меня, что муссируется некоторыми мерзавцами по поводу книги слушок, скажем так, «определенного свойства». Ехал я куда-то в поезде и встретил знакомого фотокорреспондента. Совершенно серьезно он спросил меня, правда ли, что за выпуск «Пісем маёй памяці» издательству уплачена некоей американской сионистской организацией солидная сумма. «О времена, о нравы!» – воскликнул некогда в древнем Риме Цицерон. Впору было воскликнуть то же про время, в которое происходил разговор.

…На весть об Аниной кончине с печалью откликнулось немало газет. В Беларуси, Германии, США. И в одном из некрологов наткнулся я на ранее не встречавшееся относительно нее определение: общественный деятель, что поначалу чуть озадачило. Такое определение привычно в отношении персон, нечто возглавляющих, постоянно, как модно теперь говорить, тусующихся на презентациях-демонстрациях, выступающих с политическими заявлениями. А здесь это было сказано про не занимавшую никаких постов, далекую от политических игр, по-домохозяйски внимательно следившую за развитием действия в мыльных телесериалах женщину, про мою жену, тревожившуюся при простуде взрослого сына, при не лучших школьных отметках внука, при долгом отсутствии звонка от кого-либо из подруг.

Но поразмыслил: есть основания для этого определения и – немалые. Говоря, в частности, о дружеских контактах, установившихся у Ани с рядом демократических организаций Германии, другая газета справедливо отметила, что «по наведению мостов между немецким и белорусским народами» она «на общественных началах сделала столько, сколько сделал какой-нибудь хорошо финансируемый фонд».

Начались эти контакты, эта дружба после опубликования «Пісем…» в несколько сокращенном виде в переводе на русский язык в журнале «Дружба народов». Огромный тираж – и число прочитавших повесть многократно умножилось. Редакция пересылала Ане пачки читательских откликов. Неисповедимым путем узнавая наш домашний адрес, иные читатели писали автору напрямую. Ну и, как говорится, в один прекрасный день к нам пришли трое туристов из Германии: знающий русский язык, тогда еще дипломник Кельнского университета Уве Гартеншлегер, учительница гимназии из города Тройсдорф Райнхильд Фишбах и служащий земельного правления евангелической церкви из Дортмунда Альф Зайппель. Кто-то в Москве порекомендовал им познакомиться с напечатанным в «Дружбе народов» повествованием о страстотерпии Минского гетто. Познакомились, и вот пришли к автору (естественно, тронутому, но и растерявшемуся) за разрешением перевести на немецкий и издать произведение в Германии.

Издательская система в Советском Союзе была многоэтапной, длительной, изматывающей автора. Не знавшие другой, мы поражены были быстротой, с какой книга вышла по-немецки. Буквально через считанные месяцы после разговора об этом в Минске нас вдвоем пригласили в Германию в связи с ее выходом. Уве книгу перевел, Райнхильд написала предисловие, Альф взял на себя заботы по изданию. Все трое навсегда стали нашими друзьями.

Та первая поездка в Германию, состоявшаяся в мае 1991-го, положила начало дальнейшим. Приглашали общественные организации, региональные советы евангелической церкви, учебные заведения, библиотеки… Нам довелось побывать в Берлине, Кельне, Бонне, Дортмунде, Франкфурте-на-Майне, Гамбурге, Бремене, Ганновере, Нинбурге, Мюнстере, Тройсдорфе, Ахене, Дюссельдорфе, на острове Балтрум, в городках и деревнях, названий которых уже и не помню. Анна Краснопёрко приобрела в Германии известность. «Пісьмы маёй памяці» были переизданы здесь во второй, третий, четвертый раз. Стало правилом, что группами и в одиночку приезжающие в Минск немцы через координаторов их пребывания в Беларуси или лично договариваются о встрече с ней, о ее выступлении перед ними, часто о возможности побывать у нас дома. То студенты – будущие политологи, практикующиеся в белорусских архивах. То активисты помощи Беларуси в чернобыльской беде. То «альтернативники» – юноши, которые предпочли службе в армии альтернативную трудовую миссию: работу по уходу за тяжелобольными в минских больницах. То старики – бывшие солдаты вермахта, надумавшие увидеть места, из которых некогда молодыми запросто могли не вернуться домой. Сколько таких встреч и бесед состоялось! Сносно ли, неважно ли было со здоровьем, отказываться от них она себе не позволяла. Считала долгом перед памятью замученных в гетто рассказывать о страшном, что знала не понаслышке.

После ее смерти я получил из Германии много писем с выражением соболезнования. Писатель Пауль Коль написал: «Я был очень опечален, узнав от господина Шлоотца, что ваша жена умерла.