Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

него на коленях, и он на руках нес ее домой, — ИА, задним числом, явно не испытывала особых иллюзий относительно характера своих отношений с отцом. «Отношения у нас были безо всякого сентимента. Папа был, в отличие от мамы, человек очень суровый, строгий. Он был молчалив, никогда не ругался, я от него не слышала ни одного бранного слова, он ни разу не повысил голоса ни на маму, ни на меня — мама покрикивала, а папа нет; он был собранный. Он относился ко мне вроде бы нормально, но я безумно боялась его суровости, его молчаливости, отсутствия ласковых слов. Я никогда не слышала от него "Ирочка, девочка моя", — у него не было этих слов совсем, эти слова я слышала от мамы»[249].

В 1948-м — когда отец в очередной раз уходил-возвращался — она сама, уже на тот момент замужняя, попыталась прогнать его: «Папа, уходил бы ты от нас совсем! Мама так мучается. Уходи совсем!»[250]

Трудно сказать, что доставляло ИА бо́льшие страдания: природная суровость отцовского характера или присутствие сводной сестры; если верить ИА, он больше любил именно ту, другую, и, в сравнении с ней, она чувствовала себя несчастной, нелюбимой, «недолюбленной»; ей приходилось постоянно соревноваться с сестрой за его внимание[251]. «Иногда я видела, как он ласково смотрел на Галю, он, может быть, ее жалел. Он был хороший человек, мой отец, но от него не шла доброта»[252].

Так или иначе, до самой его кончины у ИА с отцом сохранялась тесная эмоциональная связь; подтверждение тому — новогодний эпизод 1965-го, когда, оставив (с его согласия) отца, попавшего в больницу с сердечным приступом, она сидела вместе с сыном на представлении в цирке в Ленинграде, «было очень интересно, клоуны, акробаты, тигры, и вдруг я начала безудержно плакать, я захлебывалась от слез, просто наваждение какое-то, и Боря недоуменно на меня посмотрел и спросил: "Мама, а чего ты плачешь?" Я сказала: "Я не знаю, может быть, я устала". Потом вернулись в гостиницу, и тут раздался звонок. Это звонил муж, и он сказал: "Знаешь, Ира, возвращайся в Москву". Я только спросила: "Что-нибудь с папой?" — и он ответил односложно: "Да"»[253].

XIII

Витторе Карпаччо

Философ в студии, занятый геометрическими измерениями. 1502/1507

Перо коричневым тоном, по наброску черным мелом. 16,9 × 21,6 см

ГМИИ им. А. С. Пушкина, Москва

Нарисованный пером и чернилами рисунок венецианского художника Витторе Карпаччо «Философ в студии, занятый геометрическими измерениями» из коллекции Пушкинского («альбом Долгорукова») — двухсторонний: на одной стороне философ и на другой тоже — но разные.

Интересно, что и на выставке «Пять веков итальянского рисунка» в 2012-м, и на сайте ГМИИ демонстрируется только одна сторона — тогда как, судя по книге итальянского искусствоведа Карло Гинзбурга «Загадка Пьеро», любопытнее другая, оборотная: «Философ с пером в руке, склонившийся над фолиантом» — где философ изображен в фас и выглядит несколько иначе, а на правой стороне вместо книжного шкафа видны дверь и контуры лестницы. Карпаччевские «Философы» — подготовительный цикл к его картине, именуемой то «Св. Иероним в кабинете», то «Бл. Августин в кабинете», то «Видение бл. Августина» (состоящее в том, что бл. Августин писал письмо Иерониму — и вдруг узрел неземной свет, после чего с ним вступил в контакт из загробного мира непосредственно сам его адресат, св. Иероним), которая находится в венецианской Скуола ди Сан-Джорджо-дельи-Скьявони.

Дело в том, что по этому рисунку косвенным образом можно проследить циркуляцию и прояснить смысл одной из самых известных картин в мире — «Бичевания Христа» Пьеро делла Франчески[254], траектория перемещений которой на протяжении ее «темных веков», между XVI и XVIII веками, неизвестна. Интерьер, изображенный на рисунке Карпаччо, очень напоминает (Гинзбург, обративший на это внимание, перечисляет несколько сходных элементов — наклон потолка, статуя, два источника света) интерьер «Бичевания», что пусть косвенно, но свидетельствует о том, что Карпаччо знал о «Бичевании» и вдохновлялся им через посредничество, по Гинзбургу, Луки Пачоли, который очень ценил Пьеро и читал лекции о математике в Венеции — для Карпаччо, среди прочего. Тот рисунок — где видна «одна из двух дверей крытой галереи, внутри которой происходит бичевание Христа, — точнее, открытой двери, позволяющей увидеть лестницу Пилата, явно различимую на рисунке» — подтверждает это; Гинзбург настаивает, что это «точная цитата». Мало того, возможно, это окошко в «Бичевание» проясняет еще и личность одного из троих таинственных мужчин на переднем плане картины Пьеро: бородатого, который, не исключено, есть св. Августин. Не самая приметная вещь, «Философ» — настоящий «кохинор» Музея, ключ к шедевру шедевров.

Такой же, в сущности, глубокой, многослойной и чрезвычайно значительной личностью был муж ИА, выдающийся ученый, доктор искусствоведения и тоже в своем роде философ.

В 2008-м, оказавшись в Москве на очередном фестивале «Черешневый лес», итальянский режиссер Франко Дзеффирелли, давно знакомый с ИА и за четыре года до того даже делавший в Пушкинском нарциссическую выставку, совершил довольно бестактный жест: не то «в шутку», не то «образно» заявил, что они «с Ириной Антоновой были женихом и невестой, нас в Кремле благословили Путин и Берлускони. Берлускони представлял невесту, Путин представлял жениха»[255].

Теоретически вообразить себе рядом с ИА хоть Дзеффирелли, хоть Шагала, хоть Джереми Айронса, хоть Бориса Гройса не составляет особого труда; почему, собственно, нет; другое дело, что для нее вряд ли была в том нужда — на протяжении многих десятилетий она состояла в браке, и, похоже, счастливом[256], с не менее занимательной личностью, чем любая из перечисленных. Пусть Евсей Иосифович Ротенберг (1920–2011) не гремел, как кимвал бряцающий, однако в своем роде был и знаменитость тоже; так, к примеру, в Институте искусствознания скорее ИА воспринимали как жену Ротенберга, чем его — как мужа Антоновой, и ей самой это, кажется, нравилось.

Евсей Ротенберг, может быть, не главный ключ к характеру и образу ИА — но надо осознавать, что при ИА — пусть малоощутимо для остального мира — постоянно находилось очень значительное «небесное тело», чья гравитация, несомненно, на протяжении десятилетий воздействовала на ее жизненные траектории.

Они познакомились еще в ИФЛИ, в 1940-м: «Нам, — вспоминает ИА, — устроили встречу с самым лучшим студентом-искусствоведом, третьекурсником. Сказали, что он сталинский стипендиат, а это такое дело было — особое. Пришел розовощекий парень. "Молочничек" мы таких называли. Волосы светлые, барашком вьются, в очках. Ужасно застенчивый. Он нас страшно стеснялся, но ему дали задание, и он пришел. Он нам сказал интересную вещь: главное — не читайте книжек. Мы вытаращили глаза. "Листайте книжки и смотрите репродукции. Смотрите, смотрите