Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Что ж это, господа! — сказал он маршалам с выражением упрека. — Вы говорите со мной от имени армии, уверяете в ее чувствах, а я сейчас получил известие, что корпус герцога Рагузского присоединился к акту лишения престола, объявленному Сенатом! — Он показал маршалам бумагу, подписанную всеми старшими офицерами и генералами 6-го корпуса. После этого было всё кончено…

Известие об отречении Наполеона произвело действие, которое теперь трудно описать. Каждый был так отягчен собственными бедствиями, что внешние события поражали его уже меньше, чем случилось бы это в другое время. Вдовы и сироты страдали из-за своих личных горестей и не имели слез для бедствий общих. Только близкие к императору сердца могли скорбеть и за себя, и за него…

Известно, как все утихло после отречения Наполеона. Это подвиг жизни его, может быть, прекраснейший из всех, а он совершился почти незаметно для таких людей, как мы, ветреных и легкомысленных во всем. Наполеон мог тайно возвратиться в Париж, устроить волнения, наполнить улицы и площади трупами и кровью. Но пролилась бы кровь французов, а он скорее согласился сойти с трона, чем остаться на нем такими средствами. Можно верить, когда я утверждаю это: я основываюсь на своих заметках того времени, когда я не имела причин быть пристрастной к Наполеону.

Глава LXXI. Людовик XVIII

Вместе с императором Александром приехали в Париж многие русские, которых я знала прежде как путешественников и приятных людей. Один русский чиновник жил в моем доме и занимал нижний этаж его, и я сохранила благодарное воспоминание об этом образованном человеке, от которого не видела ничего, кроме самого вежливого обращения.

Однажды он явился ко мне с извещением, что к нему приехал знаменитый граф Платов, казачий атаман, и очень желает увидеть вдову Жюно, первого адъютанта Наполеона. Я отвечала, что с удовольствием готова принять его.

Платов оказался человеком замечательным. Ему было тогда лет пятьдесят пять или больше, не берусь сказать наверное. Он был высок ростом; прекрасная голова его и выразительное лицо не выдавали ничего дикого, что многие хотели замечать у казаков. На нем был длинный кафтан из синего сукна, почти до пола, с множеством складок, как у нынешних дамских платьев. На шее висел орден с превосходными бриллиантами; сабля его, говорят, тоже была очень дорогой.

Он не говорил по-французски, и мы разговаривали через переводчика. Он сказал мне много приятного о Жюно. Платов готовился уже уйти, когда в комнату вошли мои дети. Альфред, который был еще на руках кормилицы, отчаянно закричал, когда увидел человека в таком странном наряде. Но Платов подошел к ребенку и начал с ним так ласково разговаривать — разумеется, больше глазами и движениями, — так весело смеяться, что сын мой пошел к нему на руки, даже не хотел оставить его. Это заставило грозного казацкого атамана по крайней мере четверть часа играть с малюткой и позволить ему выбирать блестящие медали, которыми была увешана его грудь. Наконец, отдавая его кормилице, он рассмеялся и довольно долго рассказывал что-то нашему переводчику.

— Угодно ли знать, что он говорил мне? — спросил переводчик.

— Прошу вас…

— Он рассказывал, что в одном городе Шампани — только не припомнить названия его — женщина, у которой он квартировал, увидев, что он взял на руки ее ребенка, так же как теперь Альфреда, закричала неистовым голосом, упала к его ногам и со слезами просила отдать ей ребенка назад; это была прелестная девочка полутора лет. Женщина, по странной случайности, говорила по-немецки, а Платов знает этот язык. Он старался поднять ее одной рукой, потому что другой держал ребенка, который не хотел оставить его. Но женщина не хотела вставать и наконец умоляющим голосом промолвила, чтобы он не ел ее дочери! Не правда ли, Платов справедливо говорит после этого, смеясь: «Кто тут был более дик — я или эта женщина?»

Переводчик зачем-то спросил у него, нравлюсь ли я ему. Платов взял меня за руку, поклонился и знаками просил меня встать. Подвел к окну, внимательно рассматривал и наконец сделал одобрительный знак, потом продолжил свой осмотр, который был мне очень забавен, и сказал несколько слов, разумеется, непонятных мне.

— Он думает, — объяснил переводчик, — что у вас характер и душа мужские, что вы неустрашимы и одарены большой твердостью…

Тем кончилось наше свидание, весьма любопытное.

Было 15 апреля, и целая эпоха уходила в прошлое. Наполеон еще оставался в Фонтенбло; императрица была в Рамбулье и готовилась ехать в Германию; братья и сестры императора все скитались, одна королева Гортензия жила в Париже. Императрица Жозефина не выезжала из Мальмезона. Вся несчастная семья была рассеяна, настал ее черед страдать!.. Между тем как слезы начинали литься в этой знаменитой династии и она должна была страдать, другая династия, изгнанная так давно, возвратилась на землю своих отцов, к своим пенатам. Граф д’Артуа вступил в Париж после двадцати двух лет скитаний.

Император Австрийский приехал вместе с Меттернихом. Его встретили самым торжественным образом: войска были расставлены по всем улицам, кареты двигались только по указанным маршрутам, музыканты играли повсюду народные песни.

В Тюильри с нетерпением ожидали выезда императора Наполеона из Франции. Колосс, так долго побеждавший одним своим взглядом, еще действовал, хотя уже был сокрушен. Лучи славы его разливались уже не на прежней высоте, однако еще ослепляли глаза пигмеев, которые не могли выдерживать блеск повелительного солнца. Надобно было не только сбить его, но и уничтожить, он должен был не только удалиться, но и умереть…

Наконец он отправился… Я не могу сказать лучше Ораса Верне — герой и вся великая душа его прекрасно изображены в этом удивительном произведении живописи. Император отправился из Фонтенбло 20 апреля, как пленник, под охраной комиссаров союзных держав. Англия имела тут представителем полковника Кэмпбелла, Россия — генерала Шувалова, Австрия — генерала Келлера, Пруссия — господина Шака, а Франция… Не знаю, кто представлял Францию… Прикрытие иностранных войск состояло из тысячи пятисот человек.

В карете с императором находился один генерал Бертран. Наполеон казался спокойным. Он кланялся с улыбкою, которая так удивительно просветляла его лицо. В тот день он показал себя, может быть, более великим, нежели в другие дни. Он был тут посреди преданного ему войска, и при одном знаке руки его тысячи сабель вылетели бы из ножен. Он, однако, не сделал этого. А газеты тогдашние осмеливались,