Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Не доезжая до Лиона, император ужинал в Латуре, один, по своему обыкновению, и пока комиссары союзных держав оставались за своим столом, он уже встал и вышел на дорогу, потому что ночь была прелестная. Один почтенный священник, очень хорошо знакомый дяде моему, аббату Комнену, в то же время стоял на дороге с намерением встретить императора и поговорить с ним. Наполеон распевал вполголоса. Известно, что он пел удивительно фальшиво, однако священник расслышал, что он поет O Richard! O mon roi!..

Этого даже нельзя было назвать пением, потому что Наполеон произносил отдельные ноты, из которых с трудом получалась мелодия. Наконец он перестал, прислонился к дереву и глядел на небо. Ночь была удивительная, одна из тех ночей, когда дыхание весны так сильно действует на наши мысли и еще более на душу! И кто может сказать, какие мысли гнездились тогда в этом возвышенном уме!..

Наполеон уже некоторое время смотрел на одну звезду, потом опять пошел, молча, и только слышны были его глубокие вздохи. Священник оказался прямо против него: он нарочно так шел, чтобы встретиться с императором. Увидев человека так близко подле себя, Наполеон вздрогнул, положил руку себе на грудь и так держал ее всё время.

— Кто вы? — спросил он у священника.

— Я духовное лицо, государь, священник здешнего прихода.

— А!.. И уже давно?

— Со времени преобразования. То есть с тех пор как ваше величество восстановили во Франции богослужение. — И почтенный священник склонился перед императором.

Не все были неблагодарны!

Наполеон шел несколько времени молча.

— Эта деревня была очень разорена?

— Да, государь, она была слишком обременена повинностями…

Император продолжал свою прогулку и стал с большим вниманием смотреть на небо.

— Какая это звезда? — спросил он, глядя на одну звезду и описывая вид и место ее.

Священник не знал астрономии и сослался на свое неведение.

— Прежде, — сказал Наполеон задумчиво и как бы отвечая собственной своей мысли, — прежде я знал названия всех этих звезд, и даже своей собственной, а теперь… — Он умолк и несколько секунд шел, не говоря ничего, потом прибавил: — Да, теперь я забываю всё… Даже самые обыкновенные вещи.

Они уже подходили к дому. Император вынул из кармана несколько золотых наполеонов и, отдавая их священнику, сказал:

— Я не могу сделать ничего больше, святой отец, но смиренные велики перед Богом!.. Молитесь Ему без меня, и подаяние мое принесет богатые плоды.

— Ах, государь!..

Вероятно, в одном этом слове было такое сильное чувство, что император вздрогнул, когда услышал его, и отвечал так, будто священник произнес целую речь.

— Да, может быть, вы и правы! Может быть, я слишком искал войны. Но этот вопрос так важен, — прибавил он улыбнувшись, — что о нем нельзя рассуждать на большой дороге. Прощайте, и еще раз прошу, молитесь за меня.

Этот разговор стал известен, но очень неверно. Наполеона заставляли говорить, чего он не говорил, и умалчивали о том, что говорил он хорошего.

Положительно известно, что он долго страшился за свою жизнь и, только когда наконец увидел Средиземное море, тогда страдающий дух его опять пришел в свое обычное состояние. Он улыбался, глядя на голубые волны, и, может быть, от души приветствовал убежище, где ожидало его по крайней мере спокойствие.

Комиссары сопровождали его только до берега, где он сел на корабль, чтобы отплыть в Порто-Феррайо, лишь генерал Келлер и полковник Кэмпбелл провожали его до самой Эльбы.

Первая ошибка нового правительства Франции заключалась в том, что оно сочло себя в совершенной безопасности, как только Наполеон удалился на остров. Они все забыли, что партия наполеонистов была во всей свежести силы и вдвое сильна тем, что, как скрытая сеть, простиралась всюду и каждый узел ее являл человека деятельного, управляющего всем, что охватывала сеть.

Тогда остров Эльба сделался предметом всех взглядов, целью всех намерений и желаний. Наполеон, уже испытанный таким бедствием, узнавший возможность падения, был бы менее самовластен, менее высокомерен и больше щадил бы кровь французов, старался бы остаться в тех границах, какие застал в 1792 году. Так считали многие из тех, чей взгляд сначала остановился на Людовике XVIII, но потом в нем увидели только много приятности в обращении, вежливости, мастерство говорить и в то же время хитрость, пустоту и что-то похожее на красивую расписанную ширму, позади которой ничего нет.

Хотя многие поступки Людовика XVIII должны были произвести на нас благоприятное впечатление, но в отношении меня он поступил так, что я не могу достаточно похвалить его. Годы 1814-й и 1815-й принадлежат Людовику XVIII так же, как Наполеону, и я должна сказать это.

В тот день, когда имевшие доступ ко двору дамы получили извещение явиться в Тюильри, я посоветовалась с дядей и моим Альбертом и решила быть на королевском выходе. Но тут встречалось затруднение. При дворе императора требовали величайшей роскоши. У меня еще сохранился тогда мой ларчик с драгоценными камнями, но я и не дотронулась до него: не надела ни бриллиантовой диадемы, ни одного из своих ожерелий, ни даже более простых подвесок. Я надела только изумрудный убор, украшенный маленькими бриллиантами: его можно было считать утренним, но и он оказался слишком блестящ. О наших парадных платьях нечего было и думать — они все были облиты золотом и серебром. Я велела сшить себе белое атласное платье, покрытое белым крепом и убранное блондами, а в волосы воткнула гранаты. Таков был придворный наряд, в котором я в первый раз явилась ко двору Людовика XVIII: он требовал от нас возможной простоты. Описываю все эти подробности как необходимые для характеристики той эпохи.

В первый день я представлялась герцогине Ангулемской. Она принимала всех дам стоя. Подле нее стояла герцогиня Серан, которая не знала ни одной из нас и была вынуждена спрашивать у всех имена. Герцогиня Ангулемская наклоняла голову, и каждая дама, поклонившись ей, проходила мимо. Я была между графиней Ноайль и герцогиней Гамильтон, которая представлялась в качестве герцогини д’Обинье, француженки по герцогству того же имени. Я была слишком взволнована, а иначе начала бы говорить с нею о ее сестре, которую знала хорошо, когда она была леди Джорджией, и которая теперь герцогиня Бедфорд. Но я чрезвычайно разволновалась, увидев на месте императрицы другую особу. Дочь Людовика XVIII, конечно, законно занимала свое место; но мне всё казалось, что это место принадлежит матери короля Римского. Странное стечение имен, эпох и событий!..

Так я