Древний Египет - Борис Александрович Тураев

Как объяснить такое быстрое обращение ко Христу народа, языческое благочестие которого было общим местом у писателей древности, для которого его боги и храмы, казалось, были неотделимы от всего его существа, культы которого были распространены по всему миру до отдаленной Британии и нашего юга? Как могли потомки ревностных служителей Ра, Амона и Птаха, создавших богословские системы, таинственные культы, доходивших в своих исканиях иногда до сравнительно высоких достижений, оставить свою религию, нашедшую себе поклонников среди всех народов древности, и сделаться не только поголовно христианами, но и мучениками и основателями нового учреждения — монашества? Ответ на это пытается дать один из современных исследователей коптской старины Лейпольдт. Он указывает на то, что всемирное распространение египетских культов в связи с их эллинизацией оторвало их от создавшей их почвы и их народа, который в своей массе и раньше не участвовал в богословской работе верхов при храмах, и теперь еще более стал далек от этих храмов с их эллинизованными богами и греками жрецами; не даром слова «эллин» и «язычник» стали синонимами. Действительно, если мы прочтем, например, составленный во II в. трактат Плутарха об Исиде и Осирисе, мы убедимся в том греческом или, лучше сказать, международном умозрении, какое наслоилось в это время на египетскую религию. Да и сами египтяне-христиане до такой степени позабыли своих богов, что не смущаясь давали их имена по привычке; среди них изобилуют и Анупы, и Висы, и Амоны и т. п. Жрецы были или греки, или египтяне, также отставшие уже от египетской премудрости. Все чаще и чаще мы встречаем вместо надписей пустые места или бессмысленные изображения, доказывающие, что при храме или под руками уже не было сведущего в иероглифическом письме.

С другой стороны, египетский народ был приготовлен к принятию христианства едва ли не более, чем какой-либо другой народ. Если идея страждущего божества в той или иной форме, с той или другой степенью приближения к идее искупления была свойственна многим религиям древности, то нигде она до такой степени не проникала во все существо религии, быта и искусства, как в Египте. Осирис, благой Онуфрий, был всем для древнего египтянина, особенно и потому, что он сливался с этим богом после смерти, обожествляясь и сподобляясь бессмертия и славы. Ни один народ древности не создал такого учения о загробной участи, ни одна религия не давала так много по этому вопросу, столь живо захватывающему человека. Поэтому вполне понятно, что все инородцы, селившиеся в долине Нила, подвергались могущественному влиянию именно этой стороны египетской культуры: при взгляде на фаюмские портреты или гипсовые головы саркофагов, или погребальные пелены с портретными изображениями погребенных ясно выступают не египетские типы, а греческие, римские, и семитические, успокоившиеся на лоне Осириса. Какой народ мог в демотическом папирусе о Сатни дать эпизод, слегка напоминающий притчу о богатом и Лазаре и являющийся прототипом сказаний о Будде, Павле Фивейском и других, обратившихся после впечатления, произведенного на них похоронами. Этот интерес к вопросам загробного бытия и эсхатологии мог еще в большей мере, чем древняя религия, удовлетворить христианство, и египтянин, приняв новую веру, до такой степени остался верен ему, что даже долгое время и в христианстве продолжал бальзамировать тела и держать их в домах, ожидая от них благословения. Многие монахи и подвижники уговаривали своих учеников тайно совершить их погребение во избежание этого суеверного почитания.

Но были и социальные причины запустения языческих храмов. Богатые египетские помещики, сплошь язычники и по большей части греки, угнетали население, прогоняли его с насиженных мест, присваивали имущество, заставляли по дорогим ценам покупать у себя негодное мясо и кости, отдавали на прокорм свою скотину или бесплатно, или за ничтожное вознаграждение. Во время набегов нубийцев заставляли их охранять имение, подвергая явной опасности, дорого брали за бани, не платили поденной платы и т. п. И это все происходило в эпоху всеобщего экономического и социального упадка в III и IV столетиях, причем в Египте еще присоединилось и недостаточное разлитие Нила. Правительство было бессильно даже против яростных набегов нубийцев; с помещиками оно не могло ничего сделать, чиновники-язычники не обращали внимания на вопли бедных, и только те из них, которые сделались христианами, считали свои долгом облегчать, насколько возможно, их положение. Но особенно видная роль в этом отношении принадлежит церкви. Когда не действовали увещания и угрозы, представители церкви прибегали к решительным мерам, и в этом отношении особенную деятельность обнаружили монастыри и их наиболее яркий представитель, создатель всего того, что является характерным для копта, знаменитый архимандрит Шенуте.

Эта была исключительная натура — египтянин с сильным характером и твердой волей. Он родился около 333 г. и умер в год IV Вселенского собора — 451, таким образом, жил 118 лет. Это было время, когда массовые переходы в христианство стали понижать уровень верующих, переносивших с собой в церковь свои языческие привычки и нравы. Праздники в честь мучеников стали напоминать древнеегипетские паломничества с их оргиями и разгулом; древние суеверия стали возрождаться в новом облике, благочестие и нравственность падали. И вот люди, воодушевленные ревностью, уходили в пустыни, собирались в обителях, монашество росло и развивалось. Но после кончины Пахомия Великого его монастырь стал склоняться к упадку и терять притягательную силу для коптов также благодаря засилию братии из греков. И вот, в том же номе Шмуна, в середине IV столетия, возникают две новые киновии — аввы (апы) Пшои и аввы (апы) Пжоля у Сохага и Атриба, монастыри так называемые Красный и Белый. Уставы их в смысле строгости шли дальше пахомиевых, — этого требовало время. Пжоль был дядей по матери Шенуте, который поступил в его монастырь и после его кончины сделался его преемником. Под его управлением монастырь стал процветать. Он упорядочил послушничество и ввел строгое общежитие. Первой обязанностью членов общины был труд; богослужение и содержание менее интересовали Шенуте и далеко не занимали в его обители такого места, как в греческих или сирийских. Он управлял жезлом железным, его распоряжения регулировали до мелочей всю жизнь. В своих проповедях и посланиях он и гневно, и любовно призывал богатых к состраданию и помощи бедным, усовещивал заимодавцев и помещиков, увещевал чиновников, обличал распутные нравы богачей. Он даже решился совершить путешествие в Константинополь ради насилий чиновников над бедными. Но все эти усилия редко приводили к цели. Тогда Шенуте выступил на активную борьбу с языческим населением. В своих громовых проповедях он высмеивал идолопоклонство, почитание светил