За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

от ума» написал в двадцатые годы, а опубликовано только в пятидесятые. Радищева через восемьдесят лет издали. Кто там еще? Овидия запретили и сослали, а потом провозгласили одним из трех лучших поэтов Рима… Ты просто неумная женщина, Таня!

– Так и не живи со мной.

Оскорбленный до глубины души, он умотал и вернулся только через два дня, крепко попивший. Но, когда вскоре снова ночью засел под зеленый абажур и кошка разместилась дремать на столе под лампой, Таня тоже через полчасика подсела с шитьем. Он посмотрел на нее, хотел рявкнуть: «Напрасная трата времени!», но пожалел, протянул руку и погладил ее по плечу, испытывая к ней нечто такое же, как к кошке. Даже сказал:

– Жаль, что ты не можешь свернуться тоже под лампой.

И Таня засмеялась:

– Я бы хотела.

– Ладно, не мешай мне заниматься пустой тратой времени, – все же не сдержался, но без злобы, шутливо.

Он впервые писал роман, и это страшно нравилось ему. Он даже стал всюду прихвастывать:

– Роман сейчас пишу.

– Ишь ты! – с недоверием ухмылялись гудковцы.

– А вот, полюбуйтесь! – И в его руках расправляла крылья сама «Россия», то бишь журнал с таковым наименованием. А на одном из крыльев в перечне произведений, ожидаемых журналом в ближайшем будущем к публикации, пропечатано: «Михаил Булгаков заканчивает роман “Белая гвардия”, охватывающий эпоху борьбы с белыми на юге (1919–1920)».

– Ого! Уже даже заканчивает? Смотрите, товарищи, смотрите!

– Скоро мы на нашего Михаила будем снизу вверх глядеть, как на кремлевского двуглавого орла.

– Интересно, с симпатиями к красным или к белым? – ехидно спросил Олеша.

– К полнотелым, – ответил Булгаков, кивая на полноту, стремительно развивающуюся у Карликовича – животик, валики на шее и под подбородком. За свои фельетоны Олеша получал больше всех. Подписывал он их пролетарским псевдонимом «Зубило». Со времен Антоши Чехонте и Человека без селезенки читатели фельетонов обожали всякие дурацкие псевдонимы. Ильф и Петров, пока еще не дружившие и работавшие порознь, мелькали как «Толстоевский», «Пселдонимов», «Коперник», «Собакевич», «Немаловажный». Пришедший в «Гудок» позже остальных Катаев подписывался «стариком Саббакиным» или «Митрофаном Горчицей».

Свои первые фельетоны в «Гудке» Булгаков подписывал: «Герасим Петрович Ухов», что сокращенно получалось ГПУ, но, рано или поздно расшифровав, ему посоветовали больше так не делать. А потом как только не изгалялся: «М. Неизвестный», «Скитайкин», «М. Булл», «М. Олл-Райт», «Эмма Б.» и даже «Тускарора».

– А это еще что такое?

– Не скажу. Но согласитесь, звучит устрашающе.

– А ну-ка в Брокгаузике! – Поискали, не нашли. – А в Гранате? Ага! Есть. Смотри: ирокезы. Смотрим. Понятно, одно из ирокезских племен. Кстати, ни хрена себе! Тускарора исконно обитали там, где теперь расположен Нью-Йорк. Что за намек, Михаил Афанасьевич?

Он в ответ эдак небрежно, стряхивая пепел с папироски:

– Намереваюсь требовать от американского правительства вернуть мне исконные земли. Я уже имел предварительный телефонный разговор с секретарем президента Кулиджа. Говорит: «Мы много лет со страхом ждали, когда вы объявитесь». Скорее всего, откупятся.

– Менее чем на миллион долларов не соглашайтесь.

– А как же ваши ирокезы до Киева добрались?

– На лодках каноэ. Исключительно храбрый народ.

А однажды подписался: «ААААА».

– А это что такое?

– В сокращенном виде мои имя, отчество и фамилия, из коих оставлены только самые многочисленные буквы. Впрочем, изобретение не мое, а моего любимого автора. Николай Васильевич Гоголь-Яновский однажды исчислил преобладающие буквы и подписался: «ОООО».

Дурачества не иссякали, «Гудок» гудел, тиражи его росли, а вместе с ними заработки. Впрочем, увы, росли и цены.

– «Инфляция – прислужница капитализма», – предложил он однажды такой заголовок для фельетона, но завернули – о глобальных трудностях советской власти писать не очень-то рекомендовалось, бить следовало по мелочам, но – характерным, искоренение которых и приведет в итоге к победе над большими бедами.

Денег теперь вполне хватало на сносное житье, и даже в Киев съездил на могилу к матери. Заодно у знакомого надежного хирурга удалил за левым ухом опухоль, доброкачественную, но грозившую перерасти в зловредную. Еще бы пару месяцев повременил, и было бы худо.

Вернувшись, написал кучу душистых очерков «Киев-город». А в мае едва не записали Тускарору в пособники мирового капитала, когда он всю ночь писал, а утром проспал манифестацию против ультиматума лорда Керзона, от которого тогда сильно потянуло кровавым запахом войны. Как водится, проснулись и зашевелились польский гонор и румынское фервоаре милитарэ, британские корабли двинулись в Белое и Черное моря…

А он проспал! На собрании месткома профсоюза оправдывался:

– Пользуясь субботней ночью с девятнадцатого на двадцатое марта сего года, я, товарищи, до шести часов утра работал над моим последним рассказом. Заснув около шести с половиной часов утра, я оставил записку с просьбой разбудить меня в полдень, чтобы идти на манифестацию. Вследствие того, что попытки разбудить меня не привели ни к чему, я проспал до половины третьего дня и на манифестацию опоздал.

– О чем же рассказ, позвольте поинтересоваться?

– О том, как казаки с картины Репина пишут письмо лорду Керзону.

Зал грохнул от смеха, а председатель месткома поставил резолюцию: «Надо было просить будившего под ребра ткнуть». И на том подозрения в симпатиях к британскому империализму были сняты, а идею рассказа кто-то прикарманил, унес, и в «Красном перце» вскоре появилась карикатура «Большевики пишут ответ Керзону», где писарем выступал Бухарин, над ним Троцкий в буденновке, смеющийся Сталин, хохочущий толстопузый Зиновьев и далее справа налево остальные деятели государства. Кроме почему-то Ленина. Видно, изобразить на карикатуре больного вождя пролетариата не сочли политкорректным.

– Рассказ не написал, так хоть идея сгодилась, – остался довольным Булгаков.

Он с тревогой следил за развитием событий, болел за свою страну и искренне ненавидел ее врагов. Теперь, когда после неудавшегося бегства из Батума минуло два года, он уже и не думал о возможности жить где-то там, в парижских Пассях, о которых с пренебрежением говорил граф Алексей Толстой, приехавший оттуда осмотреться, можно ли перебраться в Россию. Как-то в пивной он собрал вокруг себя большую компанию. Лето стояло дождливое, но Москва тогда помешалась на пиве, которое всюду рекламировали для борьбы с худобой. Вот и сейчас перед каждым пенилась кружка с янтарным напитком.

Не так давно в берлинском издательстве «Москва» вышел роман Толстого «Сестры», и все им зачитывались, а Булгаков просто благоговел перед красотой слога, хорошего, русского, классического, без всех этих нынешних авангардистских кувырканий. Подобраться поближе не предоставлялось возможности, но издалека Михаил Афанасьевич с разочарованием отметил, что сорокалетний маститый писатель ведет себя нагло и смотрит на окруживших его почитателей по-графски презрительно.

Но вдруг взгляды их на несколько секунд пересеклись, и Толстой на эти