Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения - Станислав Геннадьевич Малкин

выступала в качестве культурной технологии окраинной политики Великобритании в Хайленде в 1689–1759 гг.[413] Следовательно, различные уровни этнографического знания, на которые распадался внешне цельный и непротиворечивый образ шотландского горца британских «шотландских» чинов, предполагали возможность их применения соответственно на различных уровнях хайлендской политики Лондона.

Их можно условно разделить на стратегический (предотвращение иностранного вторжения и социальная инженерия в крае), операционный (использование противоречий между вождями, магнатами, кланами), тактический (соотнесение решений и действий властей с особенностями местной военной, политической и социально-экономической культур).

В соответствии с логикой расширения британского присутствия в Горной Шотландии и соответствовавшей ей последовательностью этнографического прочтения правительством, чинами и их агентами в Горной Стране местных реалий эти уровни этнографического знания (и хайлендской политики), так же как в случае с формированием образа шотландского «ирландца», целесообразно проанализировать в обратном порядке — от предварительных соображений «по случаю» о характере военно-политического противостояния в Хайленде к целенаправленному сбору и анализу этнографических сведений о «взбунтовавшемся» горце в интересах его «цивилизации».

Особый этнографический интерес в этом смысле у авторов мемориалов, рапортов и отчетов о состоянии Горного Края и способах решения «Хайлендской проблемы» вызывали категория «горского наряда», служившего для ответственных за умиротворение края британских чинов самоочевидным визуальным этнографическим признаком «мятежности» в Горной Шотландии, и категория «Горной войны», в которой «шотландские» чины усматривали необходимую конкретизирующую и военно-практическую модель этнографического анализа этой «мятежности».

«Горский наряд как род военного платья»: как опознать «мятежного» горца

Прежде всего внимание авторов первых обстоятельных мемориалов и рапортов «о состоянии Горной Страны» привлекал этнотип «мятежного» горца. А поскольку современная культура восприятия «Другого» и, шире, видения открываемого и изучаемого европейскими империями мира предполагала визуальный ряд аналитически более значимым, чем текстовый, то внешние признаки «взбунтовавшегося» горца, зримо проявлявшиеся во время якобитских восстаний в их колоритном облике и в туземных особенностях военного дела, представлялись комментаторам особенно важными. «Поколение эпохи Просвещения видело в визуальном образе устойчивый медиум, через который реальность являла себя для понимания… Узнать человека значило прежде всего увидеть его… В XVIII в. этнографическое знание рождалось из визуальных наблюдений и последующих расспросов. Соответственно, оно упаковывалось в „картинку“ и „этнографическое письмо“»[414].

Первый же официальный отчет о состоянии Горной Шотландии, в котором обращалось внимание на военно-практическое назначение «горского платья», мемориал лорда Ловэта 1724 г., наглядно подтверждает вышесказанное: «Люди одеваются на старинный манер, пригодно для их странствий по холмам и долам и особенного образа жизни, который приучает их ко всем видам лишений. Их язык, будучи диалектом ирландского, никому, кроме них, непонятен; они очень невежественны, безграмотны и постоянно носят оружие, которое очень подходит к их манере его применения, и очень стремительны, выступая маршем с места на место»[415].

О том же, тогда же и примерно в том же контексте и тех же выражениях пишет генерал Уэйд, продолжая пассаж о клановой системе Горного Края: «Оружие, используемое ими на войне, включает мушкет, палаш и щит, пистоль и нож или кинжал, переброшенные за спину вместе с пороховым рожком и сумкой для припасов»[416].

В первом же рапорте Георгу II Ганноверу в 1727 г. командующий королевскими войсками в Шотландии весьма оптимистично выражает надежду, что благодаря его мероприятиям «горцы за несколько лет забудут про ношение оружия, которое во все века они полагали своей величайшей славой и гордостью в такой степени, что было невозможно увидеть горца без мушкета, палаша, пистоли и ножа. По давнему обычаю сие считалось частью их платья и по моем первом прибытии в Хайленд носилось ничтожнейшими его обитателями, даже в их церквах, на ярмарках и рынках, которые выглядели скорее как плац-парады для солдат, чем собрания для молитвы или другие места встреч гражданских сообществ»[417].

В 1724 г. эту же картину живописал в мемориале государственному секретарю Северного департамента Чарльзу Тауншенду, 2-му виконту Тауншенду, лорд Грэндж: «Люди стойкие и способны вынести любые лишения, довольствуясь самой жалкой и скудной пищей и нося так мало одежд, что обычно они полунагие, хотя со столь непотребной поддержкой сильны и активны. Мода, по которой скроен их наряд, подходит как для мира, так и для войны, включая оружие… Горец не желает покидать свой дом безоружным и снаряжается, по обыкновению, словно на битву, как джентльмен в других местах полагается на свою шпагу, когда отправляется за границу»[418].

Незадолго до последнего мятежа якобитов, в 1742 г., лэрд Каллоден заметит, что «отряд дисциплинированных горцев, одетых в платье и говорящих на языке [Горной] страны», способен поддерживать закон и порядок в крае, опираясь на форты «красных мундиров»[419].

Таким образом, этнографические особенности шотландских горцев были приписаны не жителям Хайленда, а тому наряду («Highland Dress»), с которым они неизбежно ассоциировались. Костюм указывал на социальный статус, «племенную» принадлежность, интеллектуальное и нравственное содержание клансмена. В этом смысле не случайно описание «традиционного» горского платья, как правило, помещалось комментаторами в своих отчетах где-то между изложением характерных особенностей феодально-клановой системы и местных военных обычаев, располагаясь часто во вводной части мемориалов и рапортов и являясь определенной интеллектуальной провокацией потенциальных читателей в Лондоне (задавая в некотором роде структурную основу для восприятия дальнейших комментариев)[420]. Именно одеяние горца рассматривалось ответственными за умиротворение края чинами как воплощение мятежного духа хайлендеров, а «взбунтовавшийся» горец в результате выступал как центральный элемент этнографического портрета Горной Шотландии.

Новый наряд, как считали, менял идентичность, а вместе с ней и лояльность[421]. Отсюда внимание властей к смене гардероба шотландского горца после подавления последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг. Не только генерал Уэйд и лорд Грэндж (лорд Ловэт в 1747 г. казнен по обвинению в государственной измене, так что его мнение в этом вопросе в расчет уже не принималось) подтвердили свою приверженность прежнему взгляду на «мятежного» горца как на горца вооруженного и носящего килт.

Такой же подход по-прежнему выказывало и правительство в Лондоне, последовательно и регулярно принимая и подтверждая запрет на ношение оружия и «горского платья», рассматривавшегося властями в качестве «военной униформы», как волынка в качестве «орудия войны» («Highland Habit as a sort of Military Dress»), а потому делая исключение только для отдельных рот из горцев и горских полков[422].

Примечательно, что в соответствующих коронных актах вопросы разоружения находились в неразрывной связи с «модным приговором», вынесенным прижившемуся — с подачи промышлявшего рудным делом в Инвергэрри англичанина Томаса Роулинсона (состоявшего по этому поводу в переписке с лэрдом Каллоденом) — с конца 1720-х гг. в Горной Стране килту, или филибегу (philibeg), и, несомненно, более традиционному поясному пледу, или бреакэну (breacan)