Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

Теперь важно, каков результат, увиденный исследователем в таком максимально абстрагированном от внешних воздействий мире. Резуль­тат выполненной в духе Руссо картины оказывается довольно успеш­ным. Во-первых, это социальный мир, временами нарушаемый практи­куемой местными молодцами традицией похищения невест у несго­ворчивых родителей. Во-вторых, экономическое равновесие, когда «богатых между ними мало: но напротив того и вовсе нет чрезвы­чайно бедных». Интересно, что автор приводит здесь своего рода шкалу, определяющую материальное благосостояние в удмуртском обществе: «У кого есть от пятнадцати до двадцати пяти десятин земли, да сверх того лошадей от двадцати до тридцати и другого скота соразмерное количество; тот занимает между богачами их первое место». Безусловно представленная Георги схема удмуртско­го общежития не могла до конца использовать идею изоляции по при­чине множественности зафиксированных в различных исторических источниках межэтнических контактов в Поволжско-Уральском регио­не. Соответственно, автор должен был отразить этот момент в своем тексте. Таких этнокультурных схождений оказывалось ничуть не мень­ше, если не больше, чем отличий. Тип расселения удмуртов был иден­тичен марийскому; мужская одежда, подобна наряду «русских мужи­ков»: «В прочем все селъския их распорядки, жилища, домостроитель­ство, утварь домашняя, пища, питье, подати, и все вообще их устроение такое точно, как и у вышеописанных народов».

Небольшую, но довольно любопытную в теоретическом отноше­нии главу Георги посвящает тептярям — сложной по своему этническо­му составу сословно-территориальной группе, причисленной им к раз­ряду «Финских народов». Для начала автор указывает время и место зарождения данной общности, довольно жестко проименованной «сво­лочью»: «...которая в половине шестагонадесять столетия, по слу­чаю причиненнаго Царем Иваном Васильевичем Казанскому царству разрушения, собралась из Черемис, Чуваш, Вотяков и Татар в Урале, а особливо в составляющей Башкирию и к Уфимской провинции при­надлежащей онаго части, и весьма скоро стала многолюдна». По­нятно, что после взятия московскими войсками Казани и особенно после подавления казанского восстания немало опасающихся за свою судьбу инсургентов поспешило укрыться в Закамье, на землях, фор­мально принадлежащих кочевникам башкирам, но свободных от осед­лых жителей. Георги указывает еще несколько причин переселения «финских народов» в Башкирию: «Правда, что побегом своим в горы и прилеплением к Башкирскому народу, освободилась сволочь сия от платежа подати...». Этим же шагом было осуществлено бегство от христианизации, акт не менее предосудительный, по мнению автора, старающегося отражать правительственную линию.

Наравне с рассмотрением исторических причин формирования и социально-экономических условий жизни тептярского общества, Геор­ги в этом отрывке открывает читателям свое этнологическое мировоз­зрение, переводя основные положения которого на современный науч­ный язык, получается следующее: этногенетический процессы, имев­шие место у большинства народов в древности, вполне реальны и в современности. Новые этносы складываются из различных языковых и конфессиональных групп, объединенных общей судьбой, территорией и, в конечном счете, идентичностью: «Сии люди, употребляя по не одинаковой своей природе языки, и при том будучи между собою раз­личны в нравах, а от части и в вере, перемешались, изключая Татар, так, что иногда и нарочито трудно дознаваться от какого произходят они рода племени». Тептяри представляются исследователем как живое доказательство того, что «...в новейшие времена тому, что при государственных смешениях могут новые народы и новыя поколения получить свое бытие». Георги приводит конкретные примеры куль­турного взаимодействия, когда, например, тептяри-марийцы начинают почитать удмуртскую святыню «мудор» (правда, именуя ее собствен­ным названием), чего никогда не случалось с ними на этническом материке. Сохраняя родной язык, различные тептярские «поколения» включают в свои говоры множество слов и выражений, заимствован­ных от соседей, так как практикуют межэтнические браки. Но более всего смешение культур характеризует местная одежда.

Продвигаясь на Восток по выстраиваемой им в тексте этнографи­ческой карте России, Георги приближается к Уральским горам, по обеим сторонам которых живет народ манси (у него — Вогуличи). Как замечает автор, язык манси «...заимствует свое начало от Финскаго», но имеет множество отличающихся наречий, что вполне может считаться и самостоятельным языком. Неопределенное состояние языка подчеркива­ется ссылкой на мнение «некоторых писателей», пытавшихся связать мансийский язык с древнеугорским, а через него — с современным вен­герским. Пограничность языка манси, соединяясь с географическим по­ложением, во многом предопределяет интерпретацию эмпирического материала, когда «житие их между кочевым и одноместным среднее». В хозяйственном отношении «нет у них ни пашен, ни огородов, — но в то же время, — упражняются немного в скотоводстве; и содержат по нескольку коров, овец и свиней; лошади же у них редки».

В целом, данному разделу присуща игра в «то есть, то нет», оче­видно, нацеленная на то, чтобы еще раз подчеркнуть преимущества культурного импульса, идущего с Запада, против закосневшей в снегах и лесах сибирской архаики. Однако отмеченная линия, скорее всего, лишь демонстрирует лояльность автора к доминирующей идеологии, поскольку в тексте присутствуют и другие, параллельно развивающи­еся мысли. Во-первых, это региональное противопоставление Севера и Юга, где климатические особенности предопределяют образ жизни больше, нежели внешние культурные влияния. Во-вторых, обращает на себя внимание довольно сложная по набору качеств этнопсихологичес­кая характеристика, данная им манси, которые «в поступках своих бодры, послушны, честны, рачительны, не глупы, но легкомысленны, к беспорядкам склонны, в гневе неукротимы, и не опрятны». По-видимому, здесь борются две позиции: с одной стороны, желание передать те настроения, что вынесли из общения с этим народом ученые-путе­шественники; с другой — невозможность обойти вниманием тот факт, что манси наиболее упорно сопротивлялись продвижению отрядов русских в Пермь, на Северный Урал и в Зауралье. Третий момент связан с фиксацией автором модернизационных явлений в мансийской жизни, как-то: рост частнособственнических настроений, когда одна семья (деревня) огораживает свой промысловый участок в 10-12 верст от посягательств соседей; технологические инновации, когда охотни­ки-манси одновременно используют традиционные лук и стрелы и огнестрельное оружие. И, наконец, религиозная ситуация в мансийском обществе, сочетающая ставшее уже традиционным для народов По­волжья, Урала и Сибири «двоеверие»[14]. Причем, по сведениям автора, «пермские Вогуличи принося теперь жертвы не в священных пещерах, но в Кереметях, кои... находятся в лесах. Они совершенно подобны Черемисским и других народов Кереметям: но иногда не бывает в них дерев». Таким образом, автор, похоже, старается подчеркнуть взаи­мосвязь мансийской веры с религиозными системами языческих наро­дов Урала и Поволжья.

Завершается этнографический обзор российских народов «Финскаго племени» весьма пространной статьей, посвященной хантам (у Ге­орги — Отяки). Почему Георги использует (изобретает) данный этно­ним, не совсем понятно, так как уже в ранней историографии прижил­ся термин Остяки, и к тому же в сопровождающих этот раздел иллюстрациях недвусмысленно, на трех языках ханты обозначены как остяки. Почти сразу автор оговаривается, что данный