Тварь. Графские развалины - Виктор Павлович Точинов

С коллегами, правда, не ладил. Начальник охраны, косящий под братка Женя Бородин, сразу по приходу начал Гнома втягивать. Дело у него было поставлено на широкую ногу, все подчиненные оставались ему должны, — и выполняли не столько служебные инструкции, сколько приказы Женьки, зачастую с этими инструкциями идущие вразрез.

Но с Гномом у Бородина дело как-то не выгорело. Первая попытка напоить его стала и последней — пил Гном лишь пиво, причем взбодренное водочкой отодвинул — дескать, горькое; а налившись до краев любимым напитком, стал мрачным и апатичным — вот и все последствия. От косячка отказался бесповоротно, у Гнома пила запоем и курила, как паровоз, мать — которую он ненавидел. Подбить его на такие дела не стоило и пытаться. Сетей азарта тоже избежал. Посаженный за накормленный автомат, равнодушно сгреб выигрыш — но при первом же проигрыше встал с вращающейся табуретки: хватит.

В общем, ко двору не пришелся.

Такие у Женьки не задерживались — и через три дня Гнома подставили. Предстояло ему покрыть убытки от чужой покражи и с позором уволиться, алгоритм был отработан, — но с Гномом дал осечку. На следующий день побледневшая продавщица пригласила директора и вице-директора в комнату охраны, где за столом сидели в напряженных позах Гном и некто Пузырь, правая рука Женьки Бородина. Означенный Пузырь немедленно и с подробностями поведал крайне интересные вещи — начиная от механизма появления многих недостач и заканчивая тем, каким образом оказался подставлен Гном. Когда ошарашенное нежданными откровениями начальство вышло, Гном напоследок от души — будто колол ладонью два грецких ореха — стиснул мошонку Пузыря, которую держал под столом в течение всего разговора.

Охрану перешерстили, половину уволив, — и в конце следующей смены Гнома уже поджидали четверо уволенных, настроенные весьма решительно.

Честно говоря, это оказалась не лучшая их идея. Гном понятия не имел о джентльменских правилах боя, вообще о каких-либо правилах. Вызванная доброхотом-прохожим милиция спасла не деревенского бычка, но его противников. Гном тоже получил повреждения, но с уроном глупой четверки они в сравнение не шли. Ладно, поломанные кости срастаются практически бесследно, — но разорванная до уха щека одного из дурачков осталась вечной отметиной... Начальство Гнома тут же зауважало и отмазало от милицейских разборок. Ему даже предлагали занять опустевшее Женькино место — он отказался, не чувствуя призвания командовать кем-либо...

...Поезд подходил к Павловску. Гном ненадолго задумался: сойти сейчас, или проехать еще одну остановку, до Антропшино? При втором варианте предстояло пересекать пешком и в темноте долину Славянки — часа полтора ходьбы до жилища Гнома. Но автобусы от Павловска уже не ходили, а ночные рейсы последней маршрутки — дело трудно предсказуемое.

Поезд начал притормаживать. Гном направился в тамбур. Решил все-таки выйти. Найдутся уж, надо думать, на всем паровозе двое-трое желающих до Спасовки, скинутся с ним на тачку... В вагоне не осталось никого, Гном был последним пассажиром.

В тамбуре, однако, стояла баба. Точнее, бабища, — необъятная и гнусная, донельзя напомнившая Гному его мать. Даже дыхание оказалось похожим до одури — с каким-то побулькиванием-похлюпыванием. Не иначе как жирная дура страдала хроническим насморком, но о существовании носовых платков не подозревала... Так и ходила, втягивая сопли обратно.

Гном, закаменев скулами, почти прижался лицом к стеклу, ожидая, когда двери откроются. Они всё не открывались — поезд, как выяснилось, притормаживал не у платформы — а в полукилометре от нее, на семафоре. Бабища мерзко хлюпала в самое ухо. Гном развернулся к ней и сказал, с трудом сдерживаясь:

— Еще раз швыркнешь — убью.

Рот жирной жабы недоуменно приоткрылся. И тут же она хлюпнула носом — вдвое громче прежнего.

Гном ударил. Кулак глубоко утонул в жировой подушке груди. Бабень распахнула зевалку во всю ширь — не от боли, что она там могла почувствовать через свой слой сала? — скорее от изумления. Вторым ударом он врезал прямо в распахнутый хавальник — чтобы заткнуть рождающийся где-то в жирной утробе вопль.

Почувствовал, как пальцы ободрались о выбиваемые зубы. Бабища отлетела к противоположным дверям тамбура. Гном бил ее ногами с чувством гадливости — словно пинал здоровенную кучу дерьма, мягкую и податливую.

Тронувшийся поезд снова затормозил — теперь уже у платформы. Баба ворочалась на заплеванном полу раздавленной огромной лягушкой. Гном подпрыгнул и приземлился обеими ногами ей на грудную клетку. Под армейскими ботинками что-то мерзко хрустнуло. Из хрипящего рта полилась кровь.

Двери распахнулись, Гном выпрыгнул на перрон, всматриваясь в других вышедших пассажиров — было их на всю электричку десятка полтора, не больше. Поезд укатил дальше в ночь.

Гном увидел-таки два знакомых лица — парня и девушку, поспешил к ним, растягивая губы в улыбке. Вместе всё веселее будет добираться...

Про валявшуюся в тамбуре падаль он почти уже позабыл. Предстояли три дня отдыха (работал Гном день через два, но поменялся сменами с напарником) и неприятный эпизод испортить хорошего настроения не мог. Пятна крови на армейских ботинках не были видны в свете перронных фонарей. Улыбаясь, Гном сказал парочке:

— Привет! На тачку скинемся?

Шли по лесу гномики - II

Свою мать Гном убил через месяц после того, как ему исполнилось восемнадцать. Ровно через месяц, день в день.

Но мысль вынашивал давно, лет с четырнадцати, пожалуй. Обдумывал неторопливо, день за днем, обкатывая в уме детали и подробности — так речная вода долго обкатывает угловатую гальку, превращая в идеально гладкие камни-голыши.

Годам к пятнадцати план созрел — безупречный план, не сулящий своему исполнителю никаких неприятностей. Но — пришлось отложить. По одной веской причине.

Причиной этой стала судьба переехавшей в Спасовку семьи Рыбаковых. Переехали они (вернее, сбежали) из терзаемого войной Таджикистана, родни или знакомых здесь не имели, просто увидели табличку “ПРОДАЕТСЯ” на покосившемся, изрядно подгнившем домике, — и купили за сущие гроши. Жили Рыбаковы — отец, мать и двое детей — небогато, всё за годы нажитое кануло при бегстве. Но старались изо всех сил, Рыбаков-отец работал на двух работах, все свободные минуты посвящая восстановлению захиревшего хозяйства; мать — на одной, но тоже не знала отдыха, заваленная домашними хлопотами; дети помогали, чем могли. И, казалось, дело пошло на лад, — а потом всё рухнуло в одночасье. Мать слегла с сердечным приступом — надорвалась, не выдержала бешеного ритма жизни. Отец, измотанный и переживаниями, и банальной бессонницей, — бросить ни ту, ни другую работу не мог — утром шел от жены, из