Вечные предметы - Тамара Яблонская

единственной нашей северной магистрали, а сучит колесами по мертвой заржавленной ветке, еще недавно цветущей сплошь розовым иван-чаем и уходящей в дремучую тайгу. Впрочем, эта ветка, как и та тропинка, далеко не ведет, тут же обрывается. А для чего она вообще была построена когда-то зеками, только лагерное начальство, видно, и знало.

Поезд прет, как «Титаник». Неминуемо крушение, непонятная гибель! А эти сидят внутри, – кто ест, кто улыбается нам.

Федюкин провожает поезд взглядом, не замечая, как тормошим его за рукав. У него лицо гладкое, просветленное, почти торжественное.

Поезд проходит, и он оборачивается. От его радости немеем. А он направляется хорошей походкой обратно к будке, как человек, честно исполнивший долг.

Задохнувшись, бросаемся к станции – предупредить, рассказать, – и слушаем изо всех сил, что там сзади. А там тихо, – ни взрыва, ни ударов, ни железного скрежета, ни криков.

Начальник Гоша с красной фуражкой дежурного под мышкой – скептик. Никак не можем его пронять. «Федюкина я знаю, бросьте». Но глаза встревожены, сомнение посеяно, он проверяет самого себя.

Сидим вместе с Гошей и ждем. Прошел час, ничего.

– Идем туда, – решительно встала Соня.

Идем, идем, а там – тихий лес. Померзший иван-чай, почерневший, как прежде стоит.

– Ну вот…

В холодный пасмурный день долго и старательно разводили огонь, но он все потухал. Подошел Степан. Выдернул сучок, подсунул мелких веточек и низенький бодрый костер заиграл. Уселись тесным кружком, протянув к пламени коченеющие руки.

Огонь, даже самый маленький, обладает удивительной объединяющей силой. И трое – уже коллектив. Или секта. А то и масонская ложа.

Степан часто приходит к нам в вагончик, помогает колоть дрова, учит морить клопов, клеить обои. Показывал фотографии: тут – мать с отцом, эти мордастенькие – жена и сын. Жена приедет в гости на Новый год, познакомитесь.

Никому мы ничего не рассказывали, а тут оттаяли и выдали всё. Знали, что не трепло.

Он долго молчал, топорща усы, а потом смущенно признался:

– Я тоже видел такое.

Постепенно открылись почти всей бригаде. И выяснилось, что это уже почти не секрет, что пускает Федюкин поезда по мертвой ветке пунктуально с тех пор, как пришел на дорогу. Каждый хоть раз это видел и не мог поверить своим глазам. Поезда шли и, как призраки, исчезали в темной чаще. Трава и ветви плотно смыкались над проходящими вагонами, а на прогнувшихся рельсах не оставалось никаких следов.

Встреча

Он все спрашивал и спрашивал, что да как, любознательность редкая и приятная. Но мне стало скучно вдаваться в подробности. Это было давно, увяло в памяти. Я и сказала:

– Расскажи лучше ты.

И он принялся рассказывать. Но тут остальные заволновались, что это на всю ночь. Хватит, короче, говорильни, дайте хотя бы послушать музыку, потанцевать, и так редко собираемся.

Тогда я тихонько, чтобы им не действовать на нервы, попросила:

– Ты это запиши.

И он не поленился, записал.

«Подобрали его км в пятидесяти на север от последней наиболее выдвинутой в тундру заброшенной шахты. Со всех сторон плотно окружал мертвый глянцевый снег и полное безмолвие. Но не такое, как бывает, когда заткнешь уши ватой… Впервые его почувствовали, когда остановились на короткий отдых. Дул прожигающий ветер. На мне поверх теплой спортивной куртки и свитеров был еще большой тулуп из толстой овчины, – в таких ходят конвоиры, в отличие от вездеходчиков, которые предпочитают короткие, чтобы не мешали в машине. Но густой, упругий мех прекрасного качества сейчас не спасал: кожа от холода покрывалась пупырышками.

Воронцов, седеющий пацан, у которого, несмотря на мороз, шапка едва держалась на затылке, а вихры были наружу, показал:

– Идем на те горы, 70° на северо-восток.

В той стороне темнела неясная масса.

Воронцов понял и снисходительно добавил:

– Ладно, завтра увидишь.

Чистое черное небо едва не задевало наши головы. Огромные звезды стояли совсем низко.

Мы даже забыли говорить. Стояли пришибленно с Сухарем и тихо созерцали. Разговоры у вездеходов пропадали, – уносил ветер. Вдруг ухо отличило как будто шорох бумаги или шелка, или приближающийся хлест поземки. Неведомо откуда подлетела пара нарт. Морды оленей дымились, как погасшие костры. Воронцов, бурно жестикулируя, заговорил с морщинистыми, укутанными в узорные малицы ненцами, – муку на песца, давай? – а с нарт стаскивал снаряжение какой-то большой, по сравнению с ненцами, дядька. После недолгой стоянки нарты, коротко зашуршав, улетели, прямо-таки растворились в снегу, а незнакомец сгрузил все в последний вездеход, где уже сидел Шафранский с фотоаппаратурой.

Я удивленно спросил у Сухаря:

– Кто это?

– Да, шляется по тундре… Не понимаю, зачем взяли.

Он открыл створку окна и плюнул в нее.

Через некоторое время наехали на два сиротливых балка. Прижались боками к их стенам и заночевали рядом. Выпив за общим ужином у гостеприимных хозяев разбавленного спирта, охотно завалились спать в мешках из гагачьего пуха. Только твердые ящики с аммоналом, на которых пришлось лежать, немного наводили на грусть.

Утром за большим, но тесным для всех нас столом я рассмотрел подобранного ночью человека. На вид он не отличался от других. В толстом свитере и унтах. В углу на гвозде висела его малица и совершенно не вызывала любопытства, – привыкли. Во всем облике ничего примечательного, а глаза были истинно волчьи: серые с золотинкой посередине зрачка, настороженные и холодные.

Никто его не представлял, потому что все, кроме меня и Шафранского, его знали. Но никто и не обращался к нему по имени. Вообще старались не замечать.

Он молчком сидел в углу и рисовал что-то карандашом на истершейся по сгибам карте. Я незаметно заглянул через плечо: карта была самодельной – лист толстой бумаги, испещренный многочисленными знаками.

– Ешь хорошо, – сказал мне Воронцов, – теперь неизвестно, когда станем.

Он пил коричневый чай и курил, выпуская дым поверх наших голов. Обдумывал, наверно, предстоящий путь.

Когда разошлись по вездеходам, Сухарь облегченно заметил:

– Хорошо, что не к нам.

– Что?

– Лесовик не к нам сел. Хорошо, говорю, – повторил он.

Бодро зарычал двигатель, и вездеход с лязгом пошел вперед, как легкий танк. Чтобы тебя услышали, надо было напрягать голосовые связки.

– А почему «лесовик»? Он что, из леса? – крикнул я, нагибаясь набок.

Сухарев, двигая рычагами, пожал плечами.

– Не знаю! Так называют. От него всегда неприятности. Малкин с ним руку сломал. Его брать все равно, что бабу на борт. Не повезет!

Во второй половине дня достигли большой круто изогнутой реки, лежащей в корыте невысоких моренных скал. Продолжать далее путь имело смысл по замерзшей реке. Ветер