Земля и грёзы воли - Гастон Башляр

Золотой кую я месяц

И серебряное солнце,

В небесах вверху повесить,

…………………………….

Кверху снес их осторожно,

Высоко он их поставил:

На сосну отнес он месяц,

На вершину ели – солнце[232].

Выковал он и небо:

Кровлю воздуха устроил[233].

Он может заклинать солнце, которое извлек из камня и опять же выковал:

Ты ушло из камня, солнце,

…………………………….

По утрам вставай ты, солнце,

С нынешнего дня вовеки!

……………………….

Чтоб росло богатство наше,

Чтоб к нам в руки шла добыча,

К нашим удочкам шла рыба!

Ты ходи благополучно,

На пути своем блаженствуй…[234]

Великий грезовидец – без какого бы то ни было влияния мифов – обнаруживает принципы металлического сотворения мира. Уильям Блейк пренебрегает пластическими образами глины. Он творит подобно тому, как гравируют на твердом материале. Мы находим превосходную поэму этого обработанного металлизма в песни III из «Первой книги Уризена». Здесь Уильям Блейк описывает поистине гневное сотворение мира. Человек, так сказать, выковывается «на утесе вечности», в своего рода кованой ярости, когда молотом изгоняются «катаракты огня, крови и желчи», а за пределы бытия выбрасывается всякая материя, полная вялости и гноя. Все поломано, обрезано, разбито[235]. Когда бог создает человека из железа, он крушит все; он уже разбил время на ужасные осколки:

Вечный Пророк раздувал черные мехи,

Без отдыха орудуя клещами; а молот

Непрестанно ударял, выковывая цепь за цепью,

Пересчитывая в кольцах часы, дни, годы.

Это нанизываемое кольцами время – само время воли. Кажется, будто человек рождается на наковальне, словно цепь, в которую выстраивается позвонок за позвонком, заклепывается деталь за деталью. Впоследствии Iron solder and solder of brass (железный и медный припой) спаивают человека воедино.

Эта первая цепь, это первозданное металлическое существо – сам змей, из которого следует вырастить человека.

Когда змей растет, это всегда происходит путем растрескивания изнутри, отбрасывания наружу металла чешуи.

The serpent grew, casting its scales.

Змей рос, сбрасывая чешую.

Каждый орган чувств – это кольцо проклятия, способ приковать дух к первозданным позвонкам. Посмотрите, как выковываются жесткие ушные раковины:

Два Уха в форме прессованных завитков

Ниже сфер его зрения

Возникли, навострились и окаменели,

Не переставая расти; и закончился четвертый Век,

Эра пагубного бедствия.

Язык – это красное пламя, готовое к обработке железа. Он, следовательно, предстает как пылающая инверсия метафоры, непременно желающей видеть языки в пламени очага. Все органы человека – это спроецированные силы.

Таков человек, выкованный Блейком, столь непохожий на человека вылепленного, на существо, вверенное воле первозданных вод.

Стихам Уильяма Блейка присущ звон металла. Сочетания согласных сталкиваются между собой, даже когда речь не идет ни о меди, ни о железе;

Shudd’ring, the Eternal Prophet smote

With a stroke from his north to south region.

Содрогнувшись, Вечный Пророк потряс

Ударом все от своей северной до южной области.

Похоже, что страдание, неразрывно связанное с этими стихами, представляет собой поистине бунт приклепанных конечностей, нанизанных в цепочку органов чувств. На взгляд некоторых душ, в этом страдании нет глубин «пагубного теста». Поистине эта боль обладает энергией. Это наиболее амбивалентная из болей, ее ощущают и утоляют, бунтуя.

Часть II

Глава 7

Скала

Поговори с камнем на его языке – и в ответ на твои речи гора скатится в долину.

Фредерик Мистраль[236], «Мирей»[237]

I

Чтобы в мире ощущений и знаков, где мы живем и мыслим, обрести первообразы, господствующие образы, совокупность которых объясняет вселенную и человека, у каждого объекта необходимо реанимировать изначальные амбивалентности, преувеличивать диковинность неожиданного,– ложь и правду следует сближать до их соприкосновения. Смотреть свежим взглядом означало бы все же рабское отношение к зрелищу. Но ведь существует более значительная воля: воля к видению до видения, стремящаяся оживить всю душу волей к видению. Как часто такую первозданность переживал Кревель![238] На его взгляд, «быть спонтанным» – инертный и чисто вербальный совет. Все возобновится, все начнется лишь для того, кто умеет быть «спонтанно спонтанным».

Амбивалентность образов не удовлетворяется простым парадоксом аналогично тому, как красота не является синонимом красочности. Добраться до сокровенности контраста – иное дело! Литературный образ скалы предоставит нам в немного упрощенной, но весьма отчетливой форме пример этих изначальных воображаемых противоположностей.

Для Новалиса утесы являются фундаментальными образами. «Старшие из детей природы, первозданные скалы»,– сказано в романе «Генрих фон Офтердинген». Виктор Гюго, великий поэт скалы, переживает эти вселенские существа, которые также можно назвать существами из предыстории нашего воображения, в «поэтический миг»,– у него как бы задействована спонтанная спонтанность, и он вносит контраст в саму форму, наделяя воздушной жизнью плотную окаменелость. «Ничто не меняет формы так, как облака, – разве только скалы» (L’Archipel de la Manche, p. 21).

Весьма часто грезящий об облаках видит в облачном небе скопление утесов. Вот вам и противоположное явление. Вот как изменяется воображаемая жизнь. Великий грезовидец видит небо на земле, небо мертвенно-бледное, небо обрушившееся. Нагромождение скал отвечает на все угрозы грозового неба. И тогда грезовидец, находящийся в самом что ни на есть стабильном мире, задает себе вопрос: что должно вот-вот произойти?

«Нет калейдоскопа, более живо реагирующего на обвал; виды распадаются, а затем образуются вновь; перспектива творит собственные виды». Так, берясь за слишком уж несложную тему, мы улавливаем здесь переворачивание смыслов крепости и деформации. Материальное воображение, разумеется, должно порождать образы, более вовлеченные в материю, но философ обязан учиться на элементарных примерах. По собственной прихоти мы можем превратить реальное в воображаемое или воображаемое в реальное. Когда метафоры обратимы, мы проникаемся уверенностью в том, что на нас снисходит благодать воображения. Жизнь становится легкой. Страшнейшие кошмары приносят нам воодушевляющие радости, радости большие и жестокие, амбивалентные радости…

Отчего, в самом деле, утес с большей устойчивостью, нежели проплывающее облако, сохраняет человеческую форму или форму животного? Разве это не субъективно первичная форма, образованная именно волей к ви́дению, волей видеть нечто, точнее говоря, даже волей