Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин

называем реконструктивным, когда по-новому встали почти все вопросы экономики и некоторые вопросы политики. Когда дело шло о том, чтобы пустить в ход старую фабрику или старое оборудование – это было одно время самая трудная, центральная и жгучая проблема, но сравнительно простая, но когда мы подошли к довоенному уровню, когда на основе НЭПа встал вопрос о переделке деревни и т. д., тогда все вопросы встали по-новому в очень трудной обстановке классового переплета, в обстановке своеобразной, трудной и новой». Третья причина – «это была смерть Ленина»: «Нужно было по-новому перестраивать руководство партии, потому что партия привыкла чувствовать себя за Лениным, как за каменной стеной. 25 лет его авторитет решал тогда, когда были разногласия»[256].

Однако упоминание Бухарина в вопросах заставило Зиновьева заглотить наживку: он посвятил следующий час чистки пламенному выступлению, в котором Бухарин, текущая жертва партийной процедуры остракизма (совершенно такая же, как и сам Зиновьев в 1927 году), выглядел едва ли не главной проблемой современности: «В частности, со мной плохую шутку сыграло то, что я высказывания тов. Бухарина долгое время отождествлял с высказываниями партии и считал, что каждая ошибка, которую он делает, будет той ошибкой, по которой пойдет партия». Бухарин в изложении Зиновьева – «по дороге к Каутскому и Гильфердингу, <…> у меня с ним была большая личная дружба несколько лет», – Зиновьев явно давал понять, что дружба эта в прошлом[257]. Схема, предложенная Зиновьевым, – оппозиция атаковала не линию ЦК, а линию Бухарина, ошибочно принимавшуюся все это время за линию ЦК, – должна была обеспечить успешную защиту, и Зиновьев на это энергично напирал.

Конечно, залу это не очень нравилось: Зиновьев выглядел не как оппозиционер, а как участник текущих событий на стороне ЦК. Иногда Зиновьева прорывало в оговорках: «Фракционная борьба вполне уместна и допустима, пока мы были в партии с меньшевиками. В то время мы с В. И. применяли эти фракционные методы по отношению к ним так, что никому и не приснится»[258]. Из таких проговорок Зиновьева можно было понять смысл его вступительной риторики о большевиках, которые на старте всегда были в меньшинстве: не задавайтесь, словно говорил опальный, но прощенный вождь, сильное и идейное меньшинство все равно станет большинством, важна ленинская тактика, а я больше других знаю лично от Ленина, как это делается. Это был все тот же намек: не троньте меня, мое время не закончилось, оно может прийти снова – и придет. О том, что партия обязательно доверит ему в будущем более важную работу, чем труд в Центросоюзе и написание статей по заказу ЦК, он говорил несколько раз, по делу и без дела.

Но свой актуальный статус на осень 1929 года Зиновьев описывал предельно четко:

Тов.[арищи] спрашивают, почему я не выступаю против клеветы правы[х] о сползании партии к троцкизму. Вы сами должны понимать, что мое участие в печати регулирую не я сам, а те, кому сие ведать надлежит, – Центральный комитет. Я пишу, что мне поручают <…> Я не очень ленюсь литературной работы, но ее регулирует редакция, а не я сам <…> Спрашивают – насколько целесообразно я используюсь в советском и партийном порядке. Это уже не моего ума дело. Решает Центральный комитет. Я думаю, что со временем (и это время не так далеко) Центральный комитет даст мне возможность приложить на более широкой арене те знания, которыми я обладаю. До тех пор пока мне поручена другая работа, я стараюсь ее выполнить[259].

Сейчас Зиновьев был в своих глазах послушным и почти безгласным инструментом ЦК, который намерен заслужить полное право вернуться в состав ЦК и уже самому направлять других. Неизвестно, полагал ли Зиновьев модель такого подчинения нужной только для провинившихся членов партии или для всех, кроме верхушки ВПК(б); на что могли рассчитывать рядовые коммунисты, из его речи непонятно.

Сами эти коммунисты на четвертом часу заседания начали выступать со своими мнениями и комментариями. Все также было ожидаемо. С одной стороны, Зиновьев имел «громадные революционные заслуги», и некая произносящая эти слова женщина-иностранка, не вполне владеющая русским языком, прямо сказала: «Я уверена, то Зиновьев будет самым лучшим, самым любимым работником в нашей большевистской партии». «Перед нами выступал гигант», – констатировал другой неизвестный партиец. Но и к гиганту были вопросы: у каждого выступавшего в следующие часы находились мелкие придирки и настойчивое желание все же продолжить «расковыривать царапины» (как выразился сам Зиновьев) требованиями еще раз и точнее, определеннее сказать о своих ошибках. «На этом собрании надо дать ответ на вопрос об индустриализации», – заявил один из выступающих, после этого несколько минут говоря, какой именно ответ надо дать. «Вопрос ставился о том, что, мол, весь аппарат нашей Красной армии таков, что Красная армия не является пролетарской армией, не является армией диктатуры пролетариата. Почему же Зиновьев не сказал об этом?» Иногда таких требующих продолжения и самоанализа прерывали из зала возмущенными репликами: «(Голоса: он об этом сказал) Это не было резко подчеркнуто (Голоса: Глупость!)»; и далее уже раздраженно: «Голоса: садись. (Шум)»[260].

Претензии эти были разнообразны: в вину Зиновьеву ставили и непосещение заседаний первичной ячейки, и ненаписанные им статьи, и какие-то словесные оговорки в его выступлении. Но видно, что это был повод задать вопрос: большинству или хотелось, чтобы оратор перестал выглядеть так уверенно – или же его подозревали в умелой политической игре, что для присутствующих казалось продолжением оппозиционной деятельности.

Один из присутствовавших, некто Голубь, прямо сказал: «На меня его исповедь не произвела впечатления искренности». Голубь, работающий тут же, в Центросоюзе и, вероятно, формальный подчиненный Зиновьева по Культпросветотделу кооперативного объединения, говорил грамотно, хотя и нудно минут 5–7 и про все сразу. Претензии его к Зиновьеву были разнообразны: от нечеткой позиции по китайскому вопросу до какого-то согласованного Культпросветом крамольного агитплаката, где бедняк и середняк должны «заразить кулака» идеей повышенных хлебосдач, что Голубь считал правым уклоном и примирением с кулаком – плакат Центросоюзу пришлось отозвать. К тому же Зиновьев просто мало трудился в Центросоюзе, слабо взаимодействовал с партячейкой. В этом, по мнению Голубя, и надо было честно каяться, а не рассуждать о Циммервальде и июле 1917 года. Но и в сотрудничестве с Троцким – тоже.

И именно на Голубе Зиновьев сорвался, раздраженно произнося длиннейшую финальную диатрибу. Сначала он был спокоен и ироничен: «Я выразился в шутливой форме, что я плохой кооператор. Буду работать пять лет и научусь не хуже Голубя, а сейчас дело знаю мало и говорю это откровенно». Да, вопросы, признавал Зиновьев, к нему есть. Но откуда