Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Пока идешь мимо конвойных по коридору, они по очереди твой номер друг другу вслух передают, выкрикивают. А в тамбуре сразу несколько человек — хором.

И, уже ухватившись за поручни, шаг за шагом спускаясь по вагонным ступенькам, поверх дружно считающих голов и колючего круга примкнутых штыков, я за долгое время впервые увидел раскручивающуюся в бесконечную даль свободу.

Милый лагерный край[3].

Продолжу самоцитирование:

Пока я мельком загляделся на то, чего меня по приговору лишили, руки мои соскользнули чуть не в пасть собакам, овчаркам, которые без злобы и рычания замыкали конвойный круг у самого вагона. А в самом кругу, вполне благополучном по Данте, рядами лежат каких ни есть мастей и статей, но все же люди.

И я ложусь на свое расчетное место в теплую пыль. Повезло — не в грязь. Мы лежим, пока многократно не пересчитали последнего. И еще лежим, пока выполняются все предосторожности. Наконец поезд тронулся и шагом, чтобы пассажиры последнего вагона успели удовлетворить свое любопытство, проехал. Вот только после этого нас подняли из праха и повели.

Вру! Сперва расставили по пятеркам и снова пересчитали, произнесли свою профессиональную побасенку, оставшуюся от страшных времен.

Я слышал ее раз сто. С пропусками и добавлениями. Отговоренную стыдливой скороговоркой и провозглашаемую со смаком. Конвоирский народ поколениями холил и пестовал эту страшилку, и она приобрела несомненную литературную ценность:

— (Вологодский) конвой шутить не любит.

— Шаг направо — пропаганда,

— шаг налево — агитация,

— прыжок вверх — все: считаю, побег!

— Применяю оружие без предупреждения.

А к этому не оставляющая сомнений нескладуха:

— Побежишь — собаку пушшу.

— Собака не догонит — пулю пушшу.

— Пуля не догонит — сам лапти сниму, все равно догоню.

Когда этапники переходят железнодорожные пути, крайних в рядах поддерживают за локотки: элементарная предосторожность. Сколько было случаев, когда поскользнувшийся на мокрой от дождя шпале зэк падал в грязь лицом уже с пулей в спине. У конвоя работа тоже нервная.

Вот нестрашный эпизод. В Харькове. Перегоняли наш этап под пешеходным мостом хохлы-новобранцы, озвереть еще не успели. Шутили, подбадривали.

А с моста — пешеходного перехода — прилично одетая женщина, и на вид не слишком мятая, как закричит:

— Родные, куда же вас опять гонят, — будто мы всегда одни и те же. Специальный отряд для перегонов по этапам. Да нет, мильоны нас. Нас тьмы и тьмы. По черт-те скольким дорогам одновременно и в разные стороны перемучиваемся. — Родные…

Кричит и вываливает сверху на нас, на колонну, полную корзину яблок. Так вертухаи ни ловить, ни поднимать не позволили.

Мы и подавили яблоки сапогами прямо на глазах у бедной женщины.

Несколько дней продержали нас в самой Потьме, на последнем перед лагерем пересыльном пункте. За забором тихая деревенская жизнь с петушиными криками. А у нас — прогулки по три часа в день по голой земле. И общие. Выходят одновременно все изо всех камер, знакомятся, прогуливаются, беседуют.

Весна. Тепло.

После прогулки разгоняли нас по неуютным, но и не битком набитым камерам. Но вольно было переходить из одной в другую, к знакомым. Правда, в обмен, чтобы количество не изменилось. Ну, решил я, если и в самом лагере такая же свободная жизнь, то еще жить можно.

Подоспели еще два этапа с потрепанными, но не сильно изувеченными людьми из взбунтовавшегося полувольного лагеря. Среди новых соседей встретились первые знаменитости: четверо человек с танкера «Туапсе», о котором даже фильм двухсерийный тогда был снят с Тихоновым в главной роли — «ЧП» назывался. Тогда об этом случае все газеты, включая глухо провинциальные, только и писали. Захватили наш мирный (?) танкер в своих водах китайцы с острова Тайвань. Чанкайшистские марионетки. Сняли с судна, держали в тюрьме, плохо кормили, били, уговаривали отречься от Родины. Кое-кто подписал, а остальных стали китайцы малыми партиями отпускать. Сначала в первую попавшуюся страну. Оттуда морячки наши сразу в советское посольство — и их на родину героями. Тогда хитрые тайванцы стали следующих отправлять в страны, с которыми у СССР не было дипломатических отношений. Те и там героически переходили границы, стучались в родное посольство и возвращались. Им дома торжественные встречи, балы и даже кое-кому ордена и медали. Но время идет. Жар героизма остывает. Все меньше почета, тем, кто вернулся, как бы немой укор: «Где так долго были?» Потом еще хуже. Вот наши четверо были отпущены в Бразилии. Без языка, без денег. А среди них был парень — один из самых отважных и стойких, именно его в фильме Тихонов играл. С огромным трудом нашли того, кто по-русски понимал, узнали, где ближайшая страна с советским посольством, перебрались, явились. Их там, в посольстве, пообнимали, расцеловали, похвалили, домой переправили, а тут… Короче, загремели герои среди прочих «врагов народа» с корабля, да прямо в Потьму.

Лично меня интересовало, как им-то фильм понравился? Ничего, понравился.

Дубравлаг — лагерь большой, штук на пятьдесят лаготделений. Из них несколько политических: спецы, общие, режимные, полуре-жимные, смягченные, женский один, больница, инвалидный, кто по второму разу, и отдельно для тех, кто раньше мотал по уголовке… Пока просеешься, курочки к курочкам, петушки к петушкам, как раз к своим попадешь. Только признавай.

Приуральская Мордовия, картофельный край. Местные на зэков и внимания не обращают, эка невидаль — политические. Притерлись за несколько поколений.

Да и не все местные коренные. Многие остаются после своего срока, после ссылки, лишения прав («по рогам, по ногам»). Куда таким деваться? Где у них родина? Где родня?

Зато куры да козы радуются колонне, со всех сторон хвостики вверх сбегаются. Мне тут же в первом проходе множество баек порассказали о нежных отношениях к братьям, а лучше к сестрам нашим меньшим. Не смешно было, а брезгливо. Молодой был еще.

После тюрем, этапов лагерь показался очень даже пригодным для жизни. Бараки между старыми деревьями, огромные незарешеченные окна. Футбольное поле с сеткой, гражданская, не каторжная одежда, прически, галстуки. Народ вполне доброжелательный, нет агрессии, как в камерах у бытовиков. Нет, жить можно!

Это, впрочем, мне еще на «Красной Пресне» старик-шпион Герстель-Пинхус сказал:

— Что? Тги года? Это ж и на пагаше можно отсидеть.

Седьмой

Только два лагеря среди политических были с общим, нестрогим режимом. Седьмой и одиннадцатый. Старожилы говорили, что на них одинаково, на седьмом даже полегче. На седьмой я и попал.