Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев

с белыми цветами. Среди кораллов торчат полосатые усики омаров. Еще ниже — песчаная равнина. Здесь граница жизни. За ней ничто не растет и никто не движется. Мозг гаснет, и лишь в самой глубине сознания трепещет инстинкт самосохранения: надо вернуться на поверхность. Скорей! Всплываешь и видишь…

Н и к о л ь. Утреннюю газету, которая требует, чтобы убили Жака… Солнце… а я замерзла.

С э м (протягивает куртку). Наденьте.

Н и к о л ь. Да, надо прикрыть кости.

С э м. Кости сейчас модны. Кости сейчас носят.

Н и к о л ь. Зачем… я с вами?

С э м. Гонишься не за тем, что приятно… а за тем, что избавляет от страданий… хоть чуточку… Как-нибудь я вам покажу рыбу-трубу. Она всегда стремится пристроиться к чужаку — сбоку или сзади — и хочет не отставать, словно моля о дружбе и чуткости. Увы, ее порыв никогда не встречает взаимности. Даже под водой все заняты только своим делом.

Н и к о л ь. Бедный Сэм!

С э м. Бедная рыба-труба!

Н и к о л ь. Да, в этом мире ничто не имеет значения… кроме необходимости плыть с кем-то рядом… Жак уже мертв?..

Свет гаснет и зажигается в правой стороне триптиха. Бак и Лейн.

Б а к. Я летал уже с водородной начинкой, и ты знаешь, что меня вернули в последний момент… Я выболтал тебе это, и теперь нам обоим крышка.

Л е й н. Ты рехнулся, Бак.

Б а к. Убить себя трудно. Убить друг друга легче. Бери пистолет.

Л е й н. Бак!..

Б а к. И не вздумай промахнуться.

Л е й н. Ты шутишь, Бак, да? Ты шутишь!

Б а к. Ты предал! Друзей, свою партию. Одному тебе не устоять. Я хорошо подумал за нас обоих. Бери пистолет. Это лучшее, что мы можем сделать. Нам обоим надо от себя избавиться. Если ты не выстрелишь, я выстрелю первым.

Л е й н. У меня не хватит сил… Не могу!

Б а к. Ты же был на войне, черт возьми. Закури сигарету. Вот так, старина. И выстрели, когда я скажу: «В путь!»

Л е й н. Волк не ест волка… Где это я прочел?.. Он ест кроликов, и кролики не едят друг друга, они щиплют капусту, и капуста не мешает расти капусте…

Б а к. Но капуста убивает капусту, когда ей некуда расти… (Бросает сигарету.) Хорошо, что мы покурили перед дорогой. В путь!

Одновременно раздаются два выстрела. Свет гаснет и зажигается слева. Николь и Сэм.

С э м. Мы не задумываемся, но одно из величайших наслаждений — освободиться от бремени земного притяжения и плыть среди кораллов.

Н и к о л ь. Почему вы говорите со мной только о кораллах?

С э м. Чтобы не сойти с ума от всего остального. Боюсь страданий. Боюсь боли. Как и все люди. И вы со мной потому, что тоже этого боитесь.

Н и к о л ь. Есть люди, которые не боятся… Есть такие люди, Сэм?..»

Охлопков поднимает руку, и я умолкаю. Артисты смотрят на мастера.

— Так… Спасибо, — произносит он. — Куски Бака и Лейна обсуждать не будем. Они у нас готовы, идут недурно. Поговорим о Сэме и Николь. Есть вопросы к автору?

— Да, — хмурится Штраух. — Я не знаю, как это играть… эти слова… Написано все с настроением, но…

— Вот именно, — с внезапным ожесточением выхватывает у меня из рук пьесу Охлопков. — Может быть, Алексей Владимирович нам это объяснит?

Я понимаю, что попался.

— Сэм существует в состоянии тихого отчаяния, — говорю я. — Его слова должны падать, как капли… наркоза…

— Замечательно! — восклицает Охлопков. — Максим Максимович, вы можете сыграть капли наркоза?

— Я понимаю, о чем говорит Алексей Владимирович. Но это должно возникнуть в итоге. А вот как этого ощущения добиться?

— Мне кажется, — замечаю я, — текст все передаст. Ничего не надо играть. Сэм и Николь произносят слова отчужденно, как во сне, каждый живет в своем мире.

— Идемте на сцену, — встает Охлопков. — Идемте. А то автор нас окончательно запутает. — Посредине прохода Николай Павлович сердито оборачивается и кидает мне: — Текст — ничто. Подтекст — всё. Без него артист гол. — Сейчас самого его внутренний подтекст и неуверенность толкают на необдуманные, крайние утверждения.

Я остаюсь один позади настольной лампы под зеленым абажуром. Слышу, как, разводя мизансцену, мастер рассказывает Штрауху:

— Одна лондонская режиссерша написала недавно: «Боже, пошли Англии драматурга!» Англии! Стране Шекспира и Шоу! Утверждают: литература — это исповедь или проповедь, и в каждом человеке запрятан роман, повесть, рассказ или хотя бы одна замечательная фраза. Но не пьеса! Для этого надо знать театр. Вообще некоторые члены СП сочиняют так, как люди давно не думают и не говорят, — длинно, всеописательно, словно для детей. И стилизуют. Вымороченные словеса из Даля. И верят не в ритм реального современного мышления, а в слова. Как свободно писал Шекспир, какие у него замечательно краткие ремарки: «Пространство. Молнии. Входят три ведьмы». Это из «Макбета». — Намеренно громко мастер продолжает: — Еще, конечно, неизвестно, кого нам послал бог в лице Алексея Владимировича, это покажет ближайшее будущее, но он тоже, к сожалению, слепо верит в слова.

— Верю! — поднимаюсь я посреди кресел партера, накрытых темными полотнищами. — Но при чем тут Даль?

— К вам это не относится. И, пожалуйста, никуда не исчезайте.

Я сажусь на место и с тоской гляжу на сцену. Предложив Сэму и Николь подтексты и ничего не добившись, Охлопков сам проигрывает первый кусок с Гердрих. Мне его показ кажется вульгарным. А ведь Николай Павлович прекрасный, тонкий артист. Вероятно, я во всем виноват — сыграть капли наркоза невозможно. Но самое удивительное — умнейший Максим Максимович безропотно принимает рисунок мастера и старается точно его повторить. Все раздражены и разочарованы — режиссер, артисты и автор, затерявшийся в полутемном зале.

Зеленый поплавок лампы вздрагивает и гаснет — автор не хочет, чтобы его нашли.

— Алексей Владимирович! Где же вы?..

Но так бывает, конечно, не всегда. Просмотрев вместе со мной первую картину, подготовленную Кашкиным, Николай Павлович все одобряет и говорит:

— Давайте этот милый неореализм так и оставим и ничего не будем трогать. Картина экспозиционная, показывает умного советского героя и его домашнее окружение — имеет право быть неторопливой, подробной, с полутонами, предчувствием серьезного конфликта. Самойлов и Козырева мне просто понравились.

Повернувшись ко мне, вдруг спрашивает:

— А что он там изобретает или испытывает, наш герой товарищ Луковников?

— Летательный аппарат. Вы же знаете.

— Загадочно. Но бог с ним.

Охлопков прежде всего постановщик, а не режиссер-педагог. Идея спектакля, композиция, пластика, ритм его интересуют в первую очередь. А у меня есть сцена, выпадающая из этого проклятого ритма. И связана она с рабочим Митясовым, который настаивает на переезде Луковникова и его КБ ближе к