Савва Мамонтов - Марк Исаевич Копшицер

«Музыкальность» очень повлияла на всю живопись Коровина, особенно пейзажную. Осмысливая этот принцип, Коровин писал: «Пейзаж не имеет цели, если он только красив, в нем должна быть история души. Он должен быть звуком, отвечающим сердечным чувствам. Это трудно выразить словами, это так похоже на музыку».

О спектаклях «Кармен» и «Лакме», самостоятельно оформленных Коровиным, газета «Новости дня» писала: «После декораций Частной оперы не хочется глядеть декорации других театров. Все три декорации „Лакме“ художника К. Коровина вполне прекрасны – от них веет тропическим зноем Индии. Костюмы сделаны со вкусом, более того – они оригинальны».

С оформлением «Лакме» связан рассказанный Коровиным очень знаменательный эпизод, раскрывающий и характер Мамонтова, и характер Коровина, и вообще взаимоотношения в Мамонтовском кружке и в Частной опере.

Однажды, после того как декорации были уже написаны, костюмы сделаны, когда уже несколько спектаклей прошло, на сцене вдруг появился голубой столик с красными ножками.

– Откуда появился столик? – с недоумением, почти с ужасом спросил Коровин – Ведь он совсем не в тон всему остальному. Он кричит, он убивает ван Зандт!

Савва Иванович ответил:

– Это настоящий индийский столик, его Прахов из Индии привез. Просил поставить на сцену.

– Ужасно… – только и мог вымолвить Коровин и ушел из театра домой изливать горе своей собаке Пальстрону. Потом даже написал Савве Ивановичу, что больше работать в театре он не может и уезжает в деревню. Отправил письмо и стал ждать результатов.

«Результат» явился очень скоро в образе Малинина, который из всех артистов оперы был дружнее всех с Саввой Ивановичем; Малинин увел Коровина в дом Мамонтова. Вошли в столовую. За столом – Мамонтов, Прахов, Поленов, Серов, Васнецов.

– Будем судить вас, – смеясь, сказал Савва Иванович. – Прошу вас, профессор.

– Да, этот столик настоящий, – сказал Прахов, – индийский.

– Может быть, и настоящий, но он не в тон.

– Костенька прав, – вступился Серов, – столик действительно не в тон, портит всю гамму.

Коровин приободрился, даже разгорячился.

– Это ужасно, – сказал он, – хотя бы дали его перекрасить. Да нет, все равно не то. По форме не то: мелкий он. В театре совсем не обязательно настоящее, важна гармония. Все принадлежит глазу зрителя: цвет, форма – все это создание художника.

Васнецов встал, обнял расстроенного Костеньку, сказал:

– Верно, такая доля наша. Всегда будете стоять за правду. Вы еще молоды. А предстоит много.

Костенька был доволен – его поддержал не только Серов, его друг, но и Васнецов, который пошел даже против своего патрона – профессора Прахова. Видно, и ему там, в Киеве, приходится стоять за правду. И тоже нелегко она дается.

Впрочем, Костеньке победа на сей раз далась легко: столик был отменен.

Не раз еще будет вспоминать этот и другие подобные эпизоды декоратор императорских театров Константин Алексеевич Коровин, когда судьба и собственное малодушие швырнут его на казенную сцену. Там подобные недоразумения так просто не разрешались…

Связь Коровина с Частной оперой не ограничивалась только писанием декораций. Примерно в то же время Коровин пишет портрет Любатович, а чуть позже – вслед за Серовым – портрет Мазини и одной из иностранных певиц, гастролировавшей у Мамонтова, – Солюд Отон. Ему охотно позировали, с ним охотно сближались тесной дружбой и артисты, и художники.

Савва Иванович души в нем не чаял. «У Саввы Ивановича было много общего с Коровиным, потому они так и дружили, – писал ученик Коровина Павел Кузнецов, – но вместе с тем у них были и существенные различия. Мамонтов как натура был глубже, серьезнее, склонен к философии, Коровин же – легче, быстро восприимчивый и блестящий».

Это очень точное слово в определении характера Коровина – «блестящий». А Мамонтов любил «блестящих» людей, артистов в душе и артистов своего дела. Впрочем, Коровина любили все и всегда: он был любимцем преподавателей училища, любимцем товарищей, любимцем барышень. Он мог быть и остроумным, и томным, когда нужно, и все это не наигранно, а искренне: он в юности еще начал играть какую-то роль и так в нее вошел, что роль эта стала его вторым «я».

В декорационной мастерской он очень скоро стал главным, потому что Левитан совсем почти отстранился от театра да и вообще не так увлеченно занимался декорациями. Николай Чехов тоже перестал писать декорации.

Коровин же с присущей ему слабохарактерностью взял себе в помощники каких-то друзей – пропойц, которые беспрестанно подводили его, регулярно напиваясь до положения риз. Одного из них он называл «Расточителем», другого «Графом». Они писали декорации по его эскизам, а Коровин эти декорации лишь «доводил»…

Но вот приближается время спектакля, декорации должны быть готовы; сегодня часа в два-три ночи, окончив дела в правлении дороги, должен приехать в декорационную мастерскую Мамонтов. Коровин по беспечности своей является лишь часа за два до приезда Саввы Ивановича. В мастерской пир горой, а «Граф» и «Расточитель» уже почти невменяемы. Брань и угрозы главного декоратора ни к чему не приводят. Коровин меняет тактику: он жалуется, он горько сетует на свою разнесчастную судьбу, он даже всхлипывает самым натуральным образом. Он называет «Графа» – «Графчиком», а «Расточителя» – «Расточителек». И пьяненьким приятелям уже жаль несчастного Костеньку. «Граф» и «Расточитель» позволяют делать с собой что угодно. Коровин тотчас меняется. Он приказывает закатать приятелей в заднюю кулису, приказывает им лежать смирно, а сам хватает кисти и начинает быстро, как только один Коровин может, «доводить» подмалевки своих хмельных помощников.

Наконец приезжает Мамонтов, видит, что любимый его Костенька старается изо всех сил, что дело идет, и декорации – видно по всему – будут хороши, растроганно обнимает Коровина, заработавшегося допоздна, и увозит его из мастерской ужинать. Коровин действительно умел работать быстро, самозабвенно, темпераментно.

В августе 1887 года, вскоре после приезда из Харькова, Мамонтов уехал по делам во Владимир. Но он так успел привязаться к Костеньке и так полюбил его, что взял его с собой в поездку. Там откровенность между ними дошла до такой степени, что, пожалуй, пошла даже во вред обоим. «Между нами будь сказано, – писала Н. В. Поленова И. С. Остужеву, – только не говорите этого Савве Ивановичу, на него нехорошо повлияла поездка во Владимир с Коровиным… Они, видно, так наэлектризовали друг друга описанием своих нервных ощущений и пониманием друг друга, что просто беда».

Но «понимание друг друга» вплоть до «нервной электризации» не помешало укреплению дружбы между Мамонтовым и Коровиным. Во всяком случае, когда год спустя, в конце 1888 года, Мамонтов поехал в Италию, он поехал туда с предметом своей новой привязанности – Костенькой.

В мамонтовском