Записки на память. Дневники. 1918-1987 - Евгений Александрович Мравинский

14 июня.

Воскресенье. Целый день сидение с записями. Полное и горькое недоумение: как приступить? Сомнения в качестве и своих силах. Целый день туманно и дождливо, хотя очень тепло. В травах — царство зонтичных!

15 июня.

Понедельник. Общая плохая ночь: сожрали комары. В половине 7-го утра отъезд Мусичкиного Митьки. До обеда — опять над записями; сделал пока опись: какие годы — в каких блокнотах.

Тепло, тихо. Жай на земляничке. Вечером заходил к Ипатьевым попросить на завтра (утром) лодку. На обратном пути встретил уходящего Колю, бабусю, Женю и Татку. Комаров нет — затянули форточку. В комнате заходящее солнце. Часок я — с Моцартом, Жай — пасьянсом.

16 июня.

Вторник. С 6 утра до 12 час. дня на озере. В нашем заливе Жорж, Коля «дергают» мотор. Дома сидение у крылечка. Утром у Лютика — печенка! (К счастью, легко). Леночка, Жай полют клумбы, Женя — с коровами, коты бегают, Тобик посиживает — все хозяйствуют вокруг. Солнечно, жаркоюжный ветер. После обеда сон, ответ Вечесловой. С Лютиком — к Янцатам; с дамами на скамейке. (Ложный Любош).

17 июня.

Среда. Лечение живота. Тихость — «дряхлость». Жай «устрояет» плющ. Налаживание поплавочных удочек. К обеду неожиданно Нина с Лютей. В 5 час. мы с Жаем, до 11 часов, на Ипатьевской лодке в заливе и около (окуньки). Тишина, шар заката, серп месяца. Молочно-опаловая земля (поле ржи). Белая ночь.

18 июня.

Четверг. Утром обход участников будущего спуска лодки (Иван, домработницы, Ипатьевы, Пуся с Лютиком, я). На берегу. Живот опять… После обеда дрема. Опять к Ипатьевым: все поливают огород у озера. («Неприкаянность» моя). Вечером они у нас. До них немного, но ярко: «Ромео» Берлиоза.

Можно считать, третий настоящий летний день. Полянки сплошь в цвету: целые колонии темно-алых «дрем», розовые островки бессмертника, белые звездочки поповника, пупочки клевера, ярко-нежные, лиловые группы колокольчиков. Высокая рожь в колосе. Но больше всего — высоких белых зонтичных цветов (?) по канавам и краям дорог, образующих кружевные, пышные белые бордюры вдоль них. Травы высоко поднялись и зацветают бесчисленными метелочками и колосками полевых злаков.

Жаркое солнце; южный и юго-восточный ветер колышет вошедшую в силу листву деревьев и яркие, еще нежные, не потускневшие листья папоротника.

По вечерам в холодеющем воздухе стоит густой «медовый отстой летнего дня»: ароматы трав, цветов, влаги, земли… В олешнике вечерами особый его могучий дух; иногда пахнёт земляной сыростью, точно из векового погреба, порой входишь в полосу ласкового тепла — струю неразвеянного дневного зноя…

Множество щебетов и песенок птичьих в кустах… кукует порой кукушка; уже зацвел и шиповник.

Вечерами и по утрам выпадает обильная, теплая роса… Солнце закатывается за озером раскаленным шаром, а на юге, высоко в бледном небе, бледный, показывается серп молодого месяца.

Сегодня зацвела на припеке гвоздика полевая («часики»). Зацвела также рожь и малина.

19 июня.

Пятница. Утром отмена спуска лодки на воду: не по мне это сейчас. Дома до обеда — выписки из дневников «музыкальные пути» (сводных материалов). После обеда один я — как Илья Ильич Обломов — «Ну неси, неси — не урони».

На Ипатьевской лодке с удочками — на окуней. Волны. Даже и тут как-то устал. Женя-«маленькая», накопав мне червей, уехала в город.

20 июня.

Суббота. Ночью неизвестно как проникшие в дом комары съели всех. Утром их избиение. До обеда продолжение выписок. Лютик у Васильевых, за телятиной. Цветет белый и красный шиповник. После обеда — на раскладушке под березками. Тиша на камне у канавки, Тобка тут же. Лютик и Татка — пасьянсы.

Прошел по летнему дню до первой лужи. Потом у Гоши. Приезд Коли. У него. Письма, «торты».

Благодатный знойный день раннего лета. Зацвела льнянка, цветет крушина. Ликующие в сухом зное, цветущие полянки: цветочки всякие, как разноцветные огоньки на них…

21 июня.

Воскресенье. Ночью опять кошмары. Утром спуск малой лодки. Жарища. Дома — полог и тщетная попытка уснуть. Небо заволокло. Безветрие. Наползает туча. Издали гром. Лютик в лавочку. Обедает у нас Коля Черкасов.

Коля после обеда, как всегда, играл свой обычный репертуар: «Раймонду», «Бориса» и т.д. С особой остротой почему-то зазвучала мне трепетная жизнь образов этой музыки. Белая дама… особое чувство времени сцены под звуки музыки, ее «событий» и их течения. Ярко понялась разница между восприятием искусства как жанра и глубоким в него погружением, когда открывается в нем сокровенная жизнь и цель человеческого духа — стихия образа, единая сущность всех жанров… Множество мыслей: о великих обобщениях самого, конечно, гениального, исконно русского композитора — Мусоргского (например, в «Марше» Самозванца — как звучащая поступь «часов» истории Руси в бескрайности еловых лесов…); еще раз вспомнилась решающая роль в силе впечатления от искусства родственных связей; ясно увиделось, что не только язык словесный поэтому, но и образный, количественно крайне ограничен в возможностях быть «понятым»… и что, следовательно, высказывания искусства — высказывания почти что «для себя» и т.д. Но и другая вспомнилась мысль: люди «хороши» в действии и неприемлемы — в рассуждениях и регламентации действий. В «действии» (например, в непосредственном состоянии слушания музыки) люди, вероятно, способны подсознательно касаться глубин, но никогда почти не способны осознать их и фиксировать их впоследствии. Отсюда невыносимость суждений «публики» о музыке; сами «не ведают», чего коснулись.

Заодно портрет ранней юности — в выражении лица — всегда несет некое «видение» будущей жизненной кульминации, всегда как бы устремлен к ней. Портреты старости, наоборот, как бы устремлены вспять: к той же кульминации, как минувшему. Очень редко, когда портрет молодого лица самоуглублен, а портрет старого человека глядит «вперед».

Когда это бывает, то портрет всегда принадлежит человеку незаурядного Духа.

В 6 час. с Гошей на озеро. Тишина. У «коралловых» островов — окуни. Беловато-голубые сумерки озера.

22 июня.

Понедельник. Из-за комаров встали поздно: в 11 час. Лютик с молоком — к Ипатьевым. Я — бритье, мытье. Туча с юга; дождь; громыхает гром, высокий, по всему высокому небу. Птички щебечут, «теплота». Тихо. Я в 1.30 сел писать. Тиша под пологом. Писал до 4.30. После обеда под пологом с Тишей. Потом с Лютиком к Ипатьевым (съемка пионов, чай на улице, бинокль, Володя и Коля — тарахтят на озере). Тихий, прекрасный вечер. <…>

У нас — чай (самовар),