Круглый год. Детская жизнь по календарю - Марина Костюхина

пионера» в 1926 году сообщал: «21‑го января, в 6 часов 50 минут вечера – умер Ильич». «Календарь школьника» 1938 года сохранял поминутную точность: «21 января 1924 года, в 18 час. 50 мин., умер Владимир Ильич Ленин», как будто речь шла о новостном событии. Информативного смысла упоминание часов и минут на листке календаря не имело, зато служило идеологической метафорой: мировое время останавливалось в эти минуты, подобно переставшему биться сердцу вождя.

Метафора остановившегося времени использовалась в различных жанрах ленинианы: от стихов для детей и поэм для взрослых до детских пьес и сценариев художественных фильмов. Так, Лев Кассиль поместил текст информационного сообщения о покушении на жизнь Ленина в повесть «Кондуит и Швамбрания» (1935):

Необычайно молчаливо стояла толпа у газеты, и я не мог понять, что такое произошло. Вдруг, расталкивая народ, вперед быстро протиснулся пленный австрийский чех Кардач и с ним двое красногвардейцев. Кардач был бледен. Обмотка на одной ноге развязалась и волочилась по земле.

– Читай, – сказал он.

И кто-то, добросовестно окая, прочел:

30 августа 1918 года, 10 часов 40 минут вечера

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ.

Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на товарища Ленина[326].

Драматический эффект этой сцены подчеркивали застывшие в немом молчании фигуры людей, охваченных горем. Приемом «остановившегося времени» при описании покушения на Ленина Кассиль воспользовался вслед за своим литературным кумиром Маяковским, включившим информационное сообщение о смерти вождя в текст поэмы «Владимир Ильич Ленин» (1924): «Мысли смешались, / голову мнут, / Кровь в виски, / клокочет в вене: / – Вчера / В шесть часов пятьдесят минут / скончался товарищ Ленин!»[327] Эти слова были дословной цитатой из выступления Михаила Калинина 22 января 1924 года на XI Всероссийском съезде советов. Они были напечатаны в передовицах всех советских газет, сопровождаясь публикацией потока международных телеграмм как свидетельства о том, что смерть вождя мировой революции изменила ход времени. Метафора остановившихся часов и минут, открытая Маяковским, стала клише в траурных текстах о Ленине, в том числе созданных школьниками (одно из стихотворений было напечатано в «Календаре школьника» на 1938 год)[328].

Прием хронометража с фиксацией коротких временных промежутков при рассказе о ВОСР пришел на смену описательности, господствовавшей в исторической литературе для детей. Этот новаторский прием, рожденный художественным авангардом 1920–1930‑х годов, сыграл важную роль в детской публицистике, посвященной революционной теме. Ленинградский журнал «Еж» (выходил с 1928 по 1935 год), позиционировавшийся как детский общественный журнал, публиковал материалы о революции в стиле хронометража с обозначением часов и минут происходящего. Близкий к кругу редакции журнала Леонид Липавский, писавший под псевдонимом Л. Савельев, использовал документальный хронометраж в детских книгах по истории революции (для детей события ноября 1917 года уже были историей)[329]. В его книге «Часы и карта Октября» (1930) летопись революционного переворота расписана по дням, часам и минутам (изображения циферблата и страниц отрывного календаря служили иллюстрациями к тексту).

14 час. Вокзалы и электростанция захвачены отрядами Военно-революционного комитета. 15 час. Миллионная улица. С Дворцовой площади вылетел грузовик с юнкерами. <…> 15 час 30 мин. Крейсер «Аврора». «Аврора» получила приказ Военно-революционного комитета: сняться с якоря <…> 16 час. Государственный банк[330].

Л. Савельев. Часы и карта Октября. Л.: Детская литература, 1969

История, рассказанная в стиле репортажа с точным указанием времени и места происходящего, не была фотографией с действительности. Дело не только в недостоверности или противоречивости фактов, которые использовал Л. Савельев (в условиях цензурной политики хватало и того и другого). Задача автора была другая – передать напряженность и значимость события, изменившего ход мировой истории, а для этого в ход шли приемы литературы и киноискусства. Хронометраж соседствовал с гротеском, переодеваниями, розыгрышем, частью которого была литературная игра в «часы Октября»[331].

Обращение к историческому факту и реальной хронологии Октябрьского переворота могло обернуться для писателя и редактора проблемами цензурного характера: факты периодически искажались, личности вычеркивались, а историческая хронология подменялась советской мифологией. Переиздания книги Савельева «Часы и карта Октября» несколько раз подвергались подобной правке. Редакторы 1940‑х годов убрали из текста полукомический образ Ленина с перевязанной щекой (это была маскировка, которая помогла Ильичу неузнанным пробраться в Смольный), зато в изданиях 1970‑х годов был добавлен исторический эпизод с Владимиром Антоновым-Овсеенко, руководившим арестом Временного правительства в ночь на 25 октября 1917 года (став участником левой оппозиции, Антонов-Овсеенко подвергся репрессиям, а его имя было вычеркнуто из летописи революции)[332]. Историческая справедливость в отношении деятеля революции была восстановлена, зато литературная достоверность текста нарушена (в книге Савельева такого эпизода не было).

Часы на башне

Революционное летоисчисление и советский хронометраж публицисты противопоставляли буржуазному времени, приписывая тому и другому идеологические коннотации. Журналист Михаил Кольцов (1898–1940), сравнивая десять лет советской власти с десятилетием в странах буржуазии, писал:

Эти десять лет там, за рубежом – тусклая тряска тревожных дней, топтание правительств и коалиций, шаг вперед, два шага назад, беспокойное, сползающее «процветание» со злобной оглядкой на разгибающуюся спину раба.

Эти десять лет здесь – трудных, но стремительных, вытянутых в одну нитку годов претворения в жизнь великого хозяйственного плана, данного Лениным[333].

Негативная семантика буржуазного времени основывалась на представлении о капитализме как «устаревшем» этапе истории человечества. Несмотря на «дряхлость» и «обреченность» буржуазного времени, обличать его приходилось на протяжении всей советской эпохи. В календарях 1960‑х годов, как и за три десятилетия до этого, детей убеждали:

Там, где и теперь правят капиталисты, а труженики работают на них, кружится старая скрипучая карусель лет. Долго она кружилась и в нашей стране. Кружилась до тех пор, пока народ не сломил ее гнилую ось[334].

В противовес буржуазному времени советские часы всегда идут быстро и неотвратимо, превращая годы в месяцы, часы в минуты, а пятилетки в четыре года. Прагматика реального времени не имела никакого отношения к такому противостоянию, но в советском идеологическом дискурсе стрелки двигались по особым часам. Символом «прогрессивного» времени стали часы на Спасской башне Кремля. Бой курантов был слышен по всей земле, радуя трудящихся торжественным звоном и пугая капиталистов тяжелым боем. О смертном часе, наступающем для капиталистов, напоминали мелодии гимна «Интернационал» и «Похоронного марша» («Вы жертвою пали»), которые куранты исполняли с 1918 по 1941 год (до ВОСР куранты воспроизводили мелодию гимна «Коль славен наш Господь в Сионе» и «Преображенский марш»). Образ кремлевских часов с их звоном, слышным всему прогрессивному человечеству, стал одним из главных символов советской идеологической культуры, обозначая не только время, но и неизбежное наступление прекрасного будущего. Прошлое же воплощали в литературе мрачные заводские гудки, зовущие рабочих на безрадостный труд (с описания фабричного гудка