Плачь, Маргарита - Елена Евгеньевна Съянова

сборы и завтрак ему и Гиммлеру потребовалось всего полчаса. Когда машины уже выезжали за ворота, Гесс еще долго ходил по дорожкам возле дома, стараясь как-то примириться с собой. Он не мог понять, как же так вышло, что его сестра бог знает где, а он сам все еще торчит в имении родителей и ничего не предпринял. Хотя ситуация развивалась согласно логике, но вне его воли, и это казалось противоестественным.

Наблюдавший за ним с веранды Альбрехт тоже спустился в сад. Он чувствовал, как близок Рудольф к тому, чтобы прыгнуть в машину и понестись в сторону Рейна.

— Может быть, на сегодня хватит импульсов? — заметил он, прохаживаясь следом за Гессом. — Вообще, вы все удивительно импульсивны.

— Ты ничего не понял, — огрызнулся Рудольф.

— Нет, я понял. Господин Гитлер искал повода ринуться в битву. И нашел.

— А я понял, Альбрехт, что как бы ни повел себя Адольф, что бы он ни сказал и ни сделал, ты все равно не поверишь в его искренность. Впрочем, я понял это раньше, можешь мне больше не напоминать.

— Ну наверное, трудно быть искренним, если ты всегда и все решаешь один, — пожал плечами Хаусхофер.

— Да! Фюрер всегда и все решает один! А мы подчиняемся. А ты никак не можешь этого переварить! Но запомни — именно потому, что воля его абсолютна, мы и придем к власти, чтобы перевернуть мир!

— Речь шла о Грете… — напомнил Альбрехт.

— Кто из нас может поехать, чтобы не оскорбить Роберта? Кто из нас не выглядел бы шпионом в ее глазах? Зачем мы повторяемся? Зачем вообще…

— Руди, успокойся. На кого ты сердит?

— На себя!

— По-моему, не только.

— Да. На нее тоже!

— Позволь мне выступить адвокатом. Я потому и шляюсь за тобой по пятам и пристаю с глупыми вопросами, что чувствую потребность кое-что сказать тебе перед твоим разговором с родителями.

— Я знаю, что ты скажешь, — набор банальностей… Молода, влюблена, импульсивна… Я не осуждаю… Я просто злюсь.

— Я не о ней хотел сказать.

— О Роберте? Да, он не подарок. Но у него сильная воля. К тому же, я думаю, он тебе и самому нравится.

Альбрехт улыбнулся.

— Да, он мне симпатичен. Не только я, но и все остальные, а женщины — в особенности, легко поняли бы твою сестру. Но я даже не о Роберте. Я о вас.

— В каком смысле?

— Мне кажется, поступок Греты был бы невозможен, если бы вы все, и он в первую очередь, не были бы тем, что вы есть.

— Очень вразумительно!

— Я хочу сказать, что Грета не убежала бы в ночь, если бы не почувствовала, что это ее единственный шанс. Она поняла, что как бы сильно ему ни нравилась, он слишком связан, слишком рискует… А для мужчины его склада, при всем его любвеобилии, дело — прежде всего. Это дело — служение партии. А партия — это вождь. А ты самый близкий друг вождя…

— А дважды два — четыре! Думаешь, я не понял?

— Тогда ее бегство достойно полного оправдания. На что же ты сердит?

— Да на все! — Рудольф слепил снежок и запустил им в темный ствол. — Стоит только женщине появиться где-нибудь, тут же начинается чехарда…

Чехарда уже началась — пока в мыслях Лея.

Маргарита догнала его машину довольно скоро, километров через восемь, поскольку та часто останавливалась в связи с состоянием Роберта. Увидав темнеющий на обочине «мерседес» и возвращающегося к нему с обочины Лея, она догадалась, что происходит, но дать задний ход было уже нельзя. Ее машину заметили, и шофер отправился поглядеть, кто это остановился в десяти метрах от них на безлюдной ночной дороге.

Нельзя сказать, что при виде смущенной Греты Лей очень удивился или растерялся. За свои сорок лет он получал от женщин и не такие сюрпризы. И все-таки сюрприз был — он сидел в машине Маргариты и звался Ангелика Раубаль, племянница фюрера. К счастью, сюрприз этот открылся не сразу, поскольку Гели пыталась спрятаться.

Ангелика прыгнула в машину Греты, когда та уже включила мотор.

— Видишь этот браунинг? Он принадлежал Роберту, а теперь он мой. Я умею стрелять и буду рядом с тобой до того момента, когда вы встретитесь. А если ты станешь возражать, то я перебужу весь дом.

Маргарита ничего не ответила; сначала только выразительно покрутила пальцем у виска, а потом обняла ее и поцеловала.

Шофер, подойдя вплотную к «форду», обнаружил и Ангелику. Ей пришлось тоже выйти. Она сделала это довольно решительно, заявив, что тут же едет обратно.

Лей при виде фрейлейн Раубаль поначалу лишился дара речи, два раза приложил снег ко лбу, потом велел обеим сесть в его машину, а шофера и врача попросил перебраться в «форд» Маргариты. Он сел за руль, дав себе слово вытерпеть оставшийся путь до Швайнфурта, и держался стоически, за исключением двух раз, когда тошнота подступала очень сильно, так что они останавливались лишь дважды. Ангелику он спросил, знает ли кто-нибудь о ее отъезде. Она отвечала, что оставила записку дяде, велев лакею передать ее в восемь часов утра.

В половине седьмого они были в Швайнфурте, маленьком городке примерно в тысяче миль от Франкфурта. Здесь Лея дожидался первоклассный трехместный аэроплан, на котором он прилетел в Баварию. Пока Маргарита звонила во Франкфурт, он велел шоферу глаз с нее не спускать; Ангелику же запер в номере расположенной рядом с телеграфом гостиницы, положил ключ в карман и стал соображать, что ему делать дальше. Главное было добраться до Франкфурта, где у него куча помощников и нормальная связь. Но вызвать к себе летчика он не мог, поскольку аэроплан был трехместный; просить же другой аэроплан и вообще предавать происходящее хотя бы малейшей огласке он не желал, равно как и торчать какое-то время в этом городишке с двумя девчонками, от которых не знаешь, чего ожидать.

«Грохнемся, так вместе… Никакой ответственности…» — мрачно усмехнулся про себя Роберт и, приняв капли, которые, как обещал врач, помогут унять тошноту часов на пять, попросил шофера разбудить какого-нибудь местного лавочника и купить у него пару меховых кожаных курток большого размера. Он велел девушкам надеть эти куртки поверх их изящных шубок, натянуть шлемы и залезать в кабину.

— В воздухе мы будем часов пять, — сказал он. — Пойдем на небольшой высоте, сначала — около сотни метров над горами. Думаю, будет очень красиво.

Почти рассвело.

На высоте казалось еще светлее, как будто вся ночь упала вниз и лежала на Фихтельских горах темно-лиловыми пятнами. Ландшафт был и впрямь замечательно красив, особенно когда на несколько минут показалось солнце и рассыпало