Мемуары - Станислав Понятовский

мысли о том, что я могу, не нынче завтра, оказаться видной фигурой в России, принимал меня с определённым вниманием, самым приятным следствием которого была для меня прежде всего та сердечная поддержка, которую мне неизменно оказывала его супруга — словно я был одним из её детей...

Путешествие в Россию, в которое отправил в том же 1759 году своего сына князь воевода Руси, также побуждало Брюля относиться к нам с вниманием, что приводило в отчаяние его зятя Мнишека, особенно, когда позиция графа нарушала планы его партии, а его влияние в провинции ослаблялось благодаря королевским милостям, уделяемым по нашему ходатайству.

Всё это привело к тому, что в последние одиннадцать лет правления Августа III наша семья сохранила весьма прочный авторитет в польском обществе. Огромное количество провинциалов было убеждено, что со дня на день мы снова возьмём верх — и это сохраняло нам преимущество, или, по крайней мере, равенство на сеймиках, сеймах, в трибуналах...

IV

Путешествие в Петербург князя Адама[58], моего кузена, немало укрепило мнение о том, что русский двор склонен поддерживать нашу семью, особенно в период междуцарствия. Большинство предполагало даже, что корона не минует князя Адама или его отца — когда стало известно, с какой благосклонностью, с каким исключительным вниманием был принят князь Адам императрицей Елизаветой и молодым двором. Великая княгиня называла его не иначе, как «кузен». Он успел нежно привязаться к графине Брюс, первой красавице России, бывшей тогда в фаворе у великой княгини. Он близко сошёлся с бароном Остеном, поверенным в делах Дании в Петербурге, через которого шла моя шифрованная переписка с великой княгиней; их дружба продолжалась и здесь, когда барон был назначен послом Дании при Августе III.

Князь Адам пробыл в России несколько месяцев. Его сестра уехала тем временем в Спа и в Париж. Под воздействием постоянного напряжения, в каком держала её ревнивая нежность отца, совершенно расстроилась её нервная система. А так как её супруг стал, к тому же жаловаться на боли в груди, князю воеводе ничего не оставалось, как дать своё согласие на эту поездку, каким бы горестным ни было для него отсутствие дочери.

Я тоже тяжело переносил её отъезд. Полагая, что я теряю лишь доброго друга и поверенную, я на самом деле потерял, как выяснилось, несравненно больше. Я ощутил эту потерю так глубоко, и это так отразилось в письмах, которые я ей писал, что она была вынуждена попросить меня быть сдержаннее, или перестать ей писать совсем. Я повиновался, как мог, но первопричина осталась.

Во время её отсутствия, осенью 1759 года, я поехал повидать родителей. Каково же было моё горе, когда, добравшись до Янова, что в двух верстах от Магнушево, в день поминовения усопших, я обнаружил в местном костёле... Тело моей матери, скончавшейся 27 октября — я не знал даже, что она была больна. Воспаление лёгких унесло её в могилу за три дня, в возрасте 64-х лет.

Я был на себя не похож, когда добрался наконец до отца. Плача сообщил он мне о болезни матушки, передал её благословение и ящичек, в содержании которого я не сомневался: там хранились все письма, какие я ей когда-либо писал. Я был в отчаянии, не сознавал толком своих поступков — и тут же их сжёг. Потом сожалел об этом: я нашёл бы там записи всего, что я делал, говорил, о чём думал во время моих путешествий — ведь я сообщал матушке решительно всё.

Недели две я утешал, по мере сил, отца, а затем по его приказанию возвратился в Пулавы, к дяде. Мой отец не желал более заниматься делами.

Печально провели мы зиму 1759/60. Дядя плохо переносил отсутствие дочери, княгиня, вынужденная жить с ним в провинции, вздыхала по Варшаве, срывая скверное настроение на окружающих, а на мне — в особенности. Князь Адам страдал от разлуки с мадам Брюс и опасался того, что вот-вот может быть заключён брак, навязываемый ему отцом. У меня было ещё меньше оснований быть довольным.

Зима стояла суровая и долгая. Князь Адам и я принялись изучать мучительно тянувшимися вечерами историю Польши. Мы то читали, то засыпали, тщетно пытаясь одолеть скуку, навеваемую старинными нашими писателями. Время от времени, нас выводили из спячки новости семилетней войны — и наши, домашние.

Дом Радзивиллов в Литве, так же, как дом Потоцких в землях короны, постоянно соперничал с нашим. Радзивиллы особенно охотно окружали себя людьми, не признававшими никаких законов; им позволялось вытворять что угодно — лишь бы, в случае нужды, они исправно служили своим покровителям. Самым известным в их банде был некто Володкевич, в том году — депутат трибунала. Напившись, он прямо в зале заседаний зарубил одного из своих коллег, не обнажившего даже сабли. Затем он разрубил распятие и набросил скатерть, покрывавшую стол заседаний, на вице-маршалка Морикони, который приказал арестовать буяна, судить и казнить два дня спустя, прямо в тюрьме. История эта наделала много шума и имела некоторые последствия: Морикони, бывший ставленником Жерома Радзивилла, порвал с их партией и стал искать покровительства у нас.

Весной 1760 года я вторично навестил отца, на этот раз в Злочеве, имении, которое он арендовал. А зимой того же года я снова отправился к нему, на сей раз в Малорысь, чтобы получить его согласие на брак моего брата Анджея с графиней Жозефиной Кинской, дочерью наместника Богемии. Чтобы облегчить осуществление этого брака, я подарил брату почти все бриллианты, привезённые мною из поездок в Россию. Я любил брата, как друга, и как человека, обладавшего твёрдым характером и достойного всяческого уважения; своей храбростью и одиннадцатью ранениями он прославился на австрийской службе. Бракосочетание состоялось 6 марта.

Поскольку то был год сейма, следовало подумать о сеймиках — скорее, для того, чтобы подкрепить наши связи в провинциях, чем намереваясь предпринять что-либо серьёзное на самом сейме. Было решено, что я отправлюсь добиваться депутатства в воеводстве Руси. Мой дядя пользовался там достаточным влиянием, и всё же он счёл необходимым снабдить меня письмом своей жены к супруге кастеляна Каминска, её троюродной сестре. Письмо должно было сыграть свою роль, ибо тогда ещё на выборах в сеймиках действовал принцип единогласия.

Супруга кастеляна, урождённая Потоцкая и традиционно настроенная поэтому враждебно к нашей семье, особенно же к Понятовским, — со времени учреждения трибунала 1749 года, мною описанного, — была; тем не менее, обязана князьям Чарторыйским, пришедший однажды на помощь её брату.