Презренной прозой говоря - Михаил Константинович Холмогоров

С первого чтения я его вообще не понял и принял разве что не за графомана. Но на Колыме, в Усть-Омчуге купил большой сборник «В прекрасном и яростном мире» и задохнулся от восхищения. Как я раньше не видел, что в заглавном рассказе точнейшим образом воспроизведено вдохновение!

В тот же год купил однотомник с «Городом Градовом». Тоже вещь поразительная и загадочная. Я знаю, как построены шутки Ильфа, сам могу острить в пределах иронической или метафорической конструкции. Приемы юмора Гоголя, Чехова, Салтыкова-Щедрина поддаются аналитическому раскладу и воспроизведению. Но почему приступы хохота вызывает фраза: «Вишня идет в настойку, а яблоко в мочку»?

Пародировать Платонова так же невозможно, как поэзию Пушкина и прозу Лермонтова. Но там – «чистейшей прелести чистейший образец», литературный Рафаэль. А тут Рубенс и Босх в одном флаконе, а, скорее всего, его современник Павел Филонов. Чернозем, темные бестолковые люди, угодившие в революционный переворот, ищут смысл жизни.

Кто был его предтечей? Лесков? Но Лесков писатель первого впечатления. Его остроумные неологизмы очень скоро обнажают конструкцию, становятся назойливы, против воли автора проступает искусственность его полуфольклорных построений.

* * *

Паустовский заслужил прижизненную славу, превосходящую меру его таланта, и посмертное полузабвенье. Русская литература XX века немыслима без него, имя останется даже в школьных учебниках, но читать его будут мало. Перечитывание выдерживают едва ли несколько рассказов, несомненно «Повесть о жизни» и «Золотая роза» – пожалуй, и все. Литературная борьба 60-х годов XX века, точно охарактеризованная как раз Паустовским: «Война Алой и Серой розы» – утонула в истории гораздо глубже, чем та, что была за 100 лет до нее, когда Некрасов метался между талантливыми Тургеневым и Гончаровым и «передовыми» Чернышевским и Добролюбовым. Только в наши годы к побежденным принимались «оргмеры». Пастернака исключили из Союза писателей. Хоть и нахлебались позору, но понравилось, и давай: Солженицына, Войновича, Владимова, Лидию Чуковскую, Аксенова и т. д. Дальше – в эмиграцию. Провожали, как в филиал того света, думали – навсегда. В истории литературы – и к цыганке ходить не надо – победили «демоны поверженные». Имена «ангелов» с мечами карающими – кочетовых, грибачевых да софроновых прочно забыты.

* * *

– Работай, Миша, работай! Чтоб в яйцах мокро было, – говорил мне бригадир маляров Степан Максимович Шарков. Январь 1960.

Вот и работаю. Сквозь головную боль. Третий день прекрасная погода, а у меня каждое утро болит голова. Зато когда пройдет, отступит на цыпочках, так хорошо!

Хорошо-то хорошо, но где сюжеты? Где хоть одна здравая мысль?

А за здравой мыслью мы обратимся к Мишелю Монтеню. В скобках он замечает: «Право нападающего – пренебрегать справедливостью». А ведь действительно так: и в больших и малых войнах, когда сталкиваются целые народы, и в мальчишеских драках в детском саду это правило действует неуклонно.

Отважный, в отличие от меня, человек, он бесхитростно признается: «всякому, выражавшему желание выказать передо мной свое превосходство, я всегда тотчас же уступал». Это точно сформулированный закон сохранения человеческого достоинства. Претендент на превосходство мельчает, гордый Монтень не опускается до его уровня.

Что он читал? Обильно цитирует древних римлян, немного своих современников. В латинских переводах труды греческих философов.

А что читал Иван Грозный? Скорее всего, основной источник его просвещения – манускрипты из Византии, привезенные бабкой Софьей Палеолог, монастырские летописи. Но точно никому неизвестно, легендарную царскую библиотеку ищут до сих пор. Его чтение книг – умножение скорбей для всего русского народа. Мерзавцы просвещенные страшнее дубинноголовых, которые не ведают, что творят. Они ведают и потому в жестокостях изощреннее. Берия страшнее Ежова, хотя трупов за ним, может, и поменьше. Зато лагерников неисчислимо больше. И еще вопрос, что лучше: пуля в затылок или унизительная смерть от истощения за колючей проволокой под мусорным баком, как у Мандельштама.

* * *

Открываю Монтеня наугад и обнаруживаю мысль, удивительную по глубине и изяществу: «Мы любим наших детей по той простой причине, что они рождены нами, и называем их нашим вторым «я», а между тем существует другое наше порождение, всецело от нас исходящее и не меньшей ценности: ведь то, что порождено нашей душой, то, что является плодом нашего ума и душевных качеств, увидело свет благодаря более благородным органам, чем наши органы размножения; эти создания еще более наши, чем дети; при этом творении мы являемся одновременно и матерью и отцом, они достаются нам гораздо труднее и приносят нам больше чести, если в них есть что-нибудь хорошее. Ведь достоинства наших детей являются в большей мере их достоинствами, чем нашими, и наше участие в них куда менее значительно, между тем как вся красота, все изящество и вся ценность наших духовных творений принадлежат всецело нам. Поэтому они гораздо ярче представляют и отражают нас, чем физическое наше потомство». Истинно мужское, отцовское суждение. Мать, даже причастная к духовному творчеству, никогда такого не скажет, она и мысли такой в себе не допустит. Прелестна и оговорка: «если в них есть что-нибудь хорошее». В этом никогда нет уверенности. Особенно когда за словами следуют дела. За великими словами «Евангелия» последовали крестовые походы, костры инквизиции, зверства раскола и борьбы с ним в православной церкви и т. д. Мечтания Сен-Симона претворялись кровавыми Великой французской и нашей октябрьской революциями.

Наследие Пушкина подтверждает эту монтеневскую мысль. Он оставил за собой аж четверых детей! Они расплодились по всему свету и дали таких потомков, которые русского языка не знают и гордятся предком-курфюрстом, давно и заслуженно всеми забытом, больше, чем великим прапрадедом. А дневников Пушкина сохранить не сумели. «Чистейшей прелести чистейший образец» умудрилась потерять записи о Петре Первом.

Как современники не в силах оценить слоняющегося между ними гения, так и мы не можем справедливо судить его современников. Сами прозевываем, а то и беззастенчиво душим гениев вокруг себя.

* * *

Померанц: «Чтобы жить в вечности, не обязательно умирать». Мысль для немногих, лишь тех, кто хочет (их мало) и может (а этих еще меньше) жить в вечности. Мне, во всяком случае, это не очень-то дается. Монтень меньше всего задумывался о жизни в вечности, он просто записывал свои повседневные мысли, а вон что вышло. Его читают 400 лет, и еще будут читать и 400, и 800.

Секрет прост: надо быть честным в мыслях и, соответственно, в словах. Слову мало содержать первичную информацию: оно должно давать возможность читателю привлекать ассоциации, то есть другие слова в