На румбе - морская пехота - Олег Константинович Селянкин

И проработал за командира отделения минеров весь долгий летний день. Не успел, переодевшись, войти в свою каюту, как подбежал один из командиров катеров тральщиков и выпалил:　

— Товарищ комдив, там матросы его судят!　

Действительно, на большой поляне метрах в ста от береговой кромки сгрудились почти все матросы этой группы катеров-тральщиков. В самом центре их, комкая пальцами бескозырку, стоял Тимофей Р.　

Я, изо всех сил работая локтями, пробился к нему, встал почти рядом. Вскоре ко мне пристроились замполит и парторг дивизиона, парторг и командир отряда этих катеров-тральщиков.　

Многое повидал я за годы своей жизни. Но таких искренне гневных речей не слыхивал никогда. И самое страшное в них было то, что все выступавшие, словно сговорились, отказывались в Тимофее Р. видеть товарища, все требовали, чтобы он во избежание беды (на войне, известно, и случайные смерти бывают) уходил из нашего дивизиона. Хоть с помощью трибунала, хоть в штрафную, но уходил.　

Вообще-то Тимофей Р., которому в то время чуть перевалило за сорок, был знающим, дисциплинированным, исполнительным специалистом, смерти не искал, но и не бегал от опасности, и еще нынешним утром пользовался добротным авторитетом у тех самых людей, которые сейчас категорически требовали его исчезновения из дивизиона.　

Помнится, Тимофей Р. спросил:　

— А как я уйду, если нахожусь на военной службе?　

— Не наша забота! — отрубили ему.　

Потом Тимофей Р. заплакал и как-то невероятно тихо сказал:　

— Как же я, братцы, без вас жить буду?　

И столько искренней боли было в этих словах, что мое сердце дрогнуло, и я — комдив, которому, казалось бы, в первую очередь надо было ратовать за укрепление дисциплины, — стал уговаривать матросов простить Тимофея Р.　

Матросы остались неумолимы.　

Тогда, посоветовавшись с замполитом, я использовал свою власть.　

Матросы, повозмущавшись, разошлись, заявив, мне:　

— Учтите, не мы, а вы сами оставили этого гада на дивизионе!　

Забегая вперед, скажу, что с Тимофеем Р. мы вместе дошагали до конца войны. И за все последующие годы у меня не было даже малейшего повода, чтобы упрекнуть его в чем-то. Да и матросы, видя его усердие, скоро сменили гнев на милость.

И, наконец, третий эпизод.　

Для разоружения вражеских мин у нас во флотилии была создана специальная партия, которая прекрасно знала свое дело, была постоянно готова выехать в любое место и по первому требованию. Но уж так устроен человек, что не хочет прибегать к помощи «варягов», если есть хоть малейшая возможность управиться самому. Вот и Кринов однажды, разговаривая со мной по телефону, вдруг попросил меня на катере-тральщике прийти в Камышин, в штаб бригады.　

Если начальство просит, а не приказывает, это сразу настораживает. Поэтому я нисколько не удивился, когда Кринов, встретив меня как дорогого гостя, вдруг сказал, что на приверхе Караваинской воложки обсохла вражеская мина, которую неплохо бы разоружить самим, без чьей-либо помощи.　

Годом раньше мне посчастливилось справиться с двумя подобными находками, вот поэтому Всеволод Александрович и обратился ко мне с этим прозрачным намеком. Я, конечно, на приманку клюнул, сказал, что завтра на рассвете начну работать.　

Не буду описывать, как мне удалось разоружить мину, тем более, что главное произошло позднее, когда я, закончив работу, спустился в матросский кубрик и прилег на чью-то койку, чтобы отдохнуть после недавнего чрезмерного нервного напряжения.　

Проснулся как раз в тот момент, когда катер-тральщик, на котором я шел, без обычных в таких случаях команд вдруг коснулся бортом нашего штабного дебаркадера. И тут же командир катера-тральщика сказал кому-то:　

— Комдив мину разоружил, сейчас отдыхает.　

Теперь, казалось, и вовсе все умерло вокруг. Только волны чуть слышно плескались о борта.　

…Мне кажется, вот эти три рядовых эпизода минной войны лучше всего характеризуют те взаимоотношения, ту атмосферу, которая царила тогда в дивизионе.　

Поэтому я не очень удивился, когда первое бывшее минное поле мы оказались готовы сдать раньше запланированного срока.　

Сдать минное поле… Как это обыденно и даже прозаично звучит сейчас, и сколько переживаний, размышлений и даже сомнений эти слова вызывали тогда, летом 1943 года!

Сдать минное поле — значило заявить командованию, заявить всему нашему народу, что отныне здесь должно плавать спокойно, ибо нет больше ни одной вражеской мины.　

А легко ли было заявить такое?　

Вот подписал я все соответствующие документы, проследил, как были сняты минные бакены. Вроде бы надо радоваться, а у меня внутри каждая жилочка дрожит: вдруг вон тот пароход, что втянулся на бывшее минное поле, сейчас от взрыва мины переломится пополам?　

Несколько дней страдаешь, пока убедишься, пока уверуешь, что здесь действительно мин нет.　

И такое бывало после снятия каждого минного поля.　

Нервы натянулись — дальше некуда.　

Настолько были натянуты, что когда ниже Александровской суводи, где я в это утро снял последний минный бакен, прогрохотал взрыв, мы, кто в это время находились на КП дивизиона, на какое-то время словно потеряли дар речи.　

— Может быть, бомба какая взорвалась, — наконец робко сказал кто-то.　

Нет, к тому времени мы были слишком учеными, чтобы взрыв вражеской неконтактной мины спутать с каким-то другим.　

Я уже говорил, что весной 1943 года на обеих берегах Волги прочно обосновались посты СНИС, что мы все время с ними и через них имели связь. На этот раз молчат посты, и все тут!　

Оставалось ждать, когда поступит донесение с какого-нибудь из постов СНИС, или прыгнуть на любой катер и слетать к месту взрыва. Последнее походило на бегство от тревожного ожидания, и я упорно сидел на КП. Зато мой начальник штаба капитан-лейтенант Отелепко, даже забыв спросить у меня на то разрешение, взял полуглиссер — и был таков.　

Минут тридцать или сорок я просидел в окружении молчаливо сочувствующих людей. Потом появился Отелепко. Руки в глине, брюки на правом колене разорваны — таким он ввалился на КП. Но глаза его лучились счастьем, и я понял: беда прошла стороной.　

А еще через несколько минут я уже знал, что два моих матроса обнаружили на песках обсохшую мину и, зная, что простым смертным подходить к ней запрещено, тайком и поковырялись в ней.

На их счастье, все обошлось благополучно, они достали все приборы (самое ценное, из-за чего мы и разоружали мины), а заряд взорвали.　

Помнится, под горячую руку каждому из них я дал по нескольку суток гауптвахты, а позднее — заполнил на них наградные листы.　

Вот так — в постоянном