Правосудие в современной России. Том 2 - Екатерина Владимировна Михайлова

и т. д., которые руководствовались экстренно вводимыми, достаточно бессистемными и постоянно изменяемыми положениями так называемого декретного права, т. е. правилами, установленными рядом известных «судебных» декретов советской власти[271].

Однако в связи с окончанием гражданской войны, постепенным выходом из послереволюционного кризиса и многими другими факторами, предопределившими гораздо более стабильные формы и методы государственного администрирования, возникли предпосылки для создания полноценной системы раннесоветского права в целом и уголовной юстиции в частности. Совокупность проведенных в данном направлении преобразований принято называть судебной или судебно-правовой реформой 1922 г.

При этом предпринятые в части досудебного производства правотворческие шаги предполагали весьма высокую степень преемственности по отношению к дореволюционной системе предварительного расследования. Итоги этих преобразований во многом определялись желанием максимально сохранить традиционные, хорошо апробированные и вполне приемлемые для советской власти прежние подходы к досудебной уголовной юстиции. По справедливому замечанию С.А. Шейфера, советский законодатель постарался не отказываться от тщательно выверенных и прогрессивных для своего времени позиций, заложенных в основу Устава уголовного судопроизводства Российской империи[272]. Подобный правовый «ренессанс» вполне понятен. Ввиду того, что формированием раннесоветской системы уголовной юстиции руководили специалисты с дореволюционным прошлым (Д.И. Курский, Н.В. Крыленко, П.И. Стучка, Н.А. Черлюнчакевич и др.) нет абсолютно ничего странного, что предлагаемые ими инициативы преимущественно базировались на прежних подходах, в свою очередь, основанных на классической «наполеоновской» концепции предварительного расследования. Иными словами, разработчики раннесоветской системы досудебной уголовной юстиции постарались, сменив «вывески» (изменив наименования соответствующих органов власти на более революционные), в целом сохранить их функциональное предназначение и порядок реализации ими своих полномочий. Эти правотворческие инициативы были поддержаны государством и получили закрепление в ряде нормативных актов, в частности в Положении о судоустройстве РСФСР 1922 г., в «пробном» Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР 1922 г. и в принятом всего через несколько месяцев «обновленном» Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР 1923 г.

Однако, невзирая на изрядную степень преемственности по отношению к дореволюционным подходам, возникшая в начале 1920-х годов советская система досудебной уголовной юстиции уже имела некоторые особенности, детерминированные совершенно иной парадигмой организации публичной власти. Так, и суды, и прокуроры, и следователи состояли в прямом подчинении единого исполнительно-распорядительного органа — Наркомюста, которым руководил Народный комиссар юстиции, одновременно занимавший пост прокурора Республики, а его заместителем являлся Председатель Верховного Суда РСФСР. Такие властеотношения дискредитировали идеи об относительно автономном характере следственной деятельности, по крайней мере в дореволюционном понимании этого феномена. Ввиду отказа от принципа разделения властей — справедливо отметил Ю.А. Цветков — вопрос о подчиненности следственных работников вообще утратил принципиальное значение[273]. Поэтому со временем советский следователь закономерно стал все сильнее и сильнее попадать в зависимость от надзирающего прокурора, постепенно превращающегося в «хозяина» досудебного производства.

Одновременно и ровно по тем же причинам возникли и другие устойчивые тенденции, связанные с постепенной административизацией органов предварительного следствия, с возникновением особой бюрократической ментальности, с превращением следователей в «рядовых» чиновников — исполнителей указаний вышестоящего начальства, но при этом сохраняющих за собой юрисдикционную правосубъектность, в частности классические судебно-следственные полномочия по вынесению имеющих юридические последствия правоприменительных актов, по формированию и депонированию для предстоящего суда полноценных доказательств и т. д.

Этим же можно объяснить и еще целый ряд достаточно серьезных реформ, проведенных в части органов предварительного следствия в советский период развития уголовной юстиции. Взять хотя бы известное и в определенной степени знаковое совместное постановление ВЦИК и Совнаркома РСФСР от 03.09.1928, предписавшее перевод следственного аппарата из судебного ве́дения в ве́дение прокуратуры. С одной стороны, оно закрепило окончательный отказ от попыток воссоздания дореволюционного корпуса судебных следователей, однако с другой — ввиду нахождения и суда, и прокуратуры, и следственного аппарата в подчинении единого органа государственной власти фактически возымело не более чем организационно-штатное значение, т. е., по сути, лишь предписало переход сотрудников из одного «главка» в другой. Близкое по смыслу объяснение напрашивается и в части создания в 1938 г. следственного аппарата НКВД СССР, в 1963 г. — следственных подразделений органов внутренних дел, а уже в постсоветский период — следственных органов налоговой полиции и ФСКН России: если уж государство возложило функцию предварительного следствия на один административный орган, что мешало возложить их на второй, третий и т. д.?

В результате указанных тенденций следственная деятельность стала все больше напоминать полицейскую — функция «юстиции» начала постепенно смешиваться с функцией «полиции». На следователя начали возлагаться несвойственные носителю функции «юстиции» сугубо «полицейские» полномочия: проведение проверок сообщений о преступлениях, выезды на места происшествий, оперативное проведение познавательно-удостоверительных действий, направленных на собирание и закрепление предрасположенных к утрате или видоизменению следов преступления, задерживания подозреваемых и т. п. Следственные аппараты стали формироваться на подобии органов власти полицейского типа, включая создание целой сети территориальных, специализированных и структурных подразделений. Возник и целый корпус руководителей следственных органов различного уровня, фактически получивших возможность оказывать серьезное влияние на деятельность подчиненных следователей, в том числе на содержание выносимых ими правоприменительных актов. Зародились традиции, предполагающие неукоснительность выполнения поручений (читай: приказов) руководства, согласование с непосредственными и даже вышестоящими начальниками процессуальных решений и т. д. И в этой связи нет ничего странного в легализации в 1965 г. еще одного полноценного участника досудебного производства — начальника следственного отдела, уполномоченного на осуществлений функций процессуального руководства и процессуального контроля в части работы следователей, проходящих службу в вверенном ему подразделении.

Одновременно существовали и как бы встречные тенденции, направленные на постепенную процессуализацию работы органов дознания, на сближение осуществляемых ими полномочий с полномочиями органов предварительного следствия, т. е. на еще большее смешение функции «полиции» и функции «юстиции». Ведь ранее под дознанием понималась именно непроцессуальная деятельность полицейского типа, осуществляемая либо в преддверии предварительного следствия, либо в целях оказания содействия реализации следственных полномочий[274]. Тогда как начиная с 1920-х годов дознание начало постепенно превращаться в полноценную форму расследования (в альтернативу предварительному следствию), подлежащую использованию по уголовным делам о менее тяжких преступлениях. В прежних публикациях автора настоящей статьи высказываются сразу несколько более или менее состоятельных гипотез, объясняющих возникновение указанных тенденций, и предпринимаются попытки их обоснования[275]. Однако какая из них сыграла решающую роль, по сути, не так уж и важно. Намного важнее то, что деятельность органов дознания в целом перестала ассоциироваться с непроцессуальными методами работы государственных органов полицейского типа, а постепенно превратилась в некое квазиследствие, также предполагающее возможность вынесения имеющих юридические последствия правоприменительных решений, собирание и депонирование доказательств, изначально равных по юридической силе доказательствам, полученных следователем или судом[276].

На основании изложенного можно сделать промежуточный вывод: возникшие в 1920-е годы тенденции развития досудебной уголовной юстиции, в конце концов, привели к появлению и окончательному формированию во второй половине XX в.