Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен

и ленивы, отличаются, однако ж, от прочих туземцев более кроткими нравами и тем, что хоть по крайней мере на словах исповедуют христианскую религию. Северные самоеды коснеют еще в крайней грубости и невежестве. Один ученый монах сообщил мне рукопись, в которой он производит самоедов от израильтян, в доказательство чего ссылается на то, что они знают десять заповедей, но как слабо в них это знание, свидетельствует достаточно следующий случай. Недавно был схвачен и привезен в Туруханск кочующий самоед, убивший свою жену и, как сказано в деле, съевший ее (?). Когда на допросе судья спросил его, что побудило его к такому преступлению, самоед ответил ему преспокойно: «Я купил жену свою и заплатил за нее честно, а со своей собственностью я могу делать все, что мне вздумается». Почти такие же ужасы рассказывают и про тунгусов. Остяки-самоеды известны, напротив, своей тихой и христианской жизнью, несмотря на нищету их. Сколько мне известно, в последнее время между ними случилось только одно убийство. Вот как рассказывали мне это дело: один баихинский самоед занемог горячкой, бред его навел родственников на мысль, что он одержим дьяволом. Пока происходили совещания о том, как выгнать из него нечистого, больной, к счастью своему, умер, но вскоре затем заболел один из сыновей покойника, и тем же самым. Тогда все племя собралось на новое совещание, и мудрейшие решили, что нечистый перешел из отца в сына и, без сомнения, будет переходить таким образом до тех пор, пока не истребит всех, если они заблаговременно порядком не проучат его. Но добраться до нечистого не так-то легко, потому что, по их понятиям, он забирается в самое нутро больного. Надобно же было, однако ж, как-нибудь покончить с ним. Вот они и наделали кольев из осинового дерева, заострили их и истыкали ими несчастного больного, который, разумеется, тут же и умер, но зато с тех пор, как рассказывают, нечистого и слыхом не слыхать.

Литературные занятия с туземцами продержали меня в Туруханске от начала июня до конца июля, то есть все время года, которое в других местах распространяет радость и благоденствие; в Туруханске же отличается удушливым зноем, безотвязными комарами и ежедневными грозами и дождями. С 20 июля (2 авг.), а по русскому счислению с Ильина дня, бывающему в это число, начинается, по народным метеорологическим наблюдениям, новая пора. Обыкновенный комар мало-помалу пропадает, уступая место другому, меньше, но еще несноснейшему; резкие северные ветры охлаждают воздух, небо хмурится и разражается ливнями. В это время солнечный день уже редкость и обыкновенно служит предвестником грозы и непогоды. Трава желтеет, деревья роняют лист, утки и гуси мало-помалу начинают отлетать. Туземцы, занимавшиеся в течение лета рыболовством в Енисее, возвращаются в леса или на тундры, и все торговые суда спешат войти в пристань, безопасную во время грозных бурь.

В это позднее время года отправился и я из Туруханске в село Дудинку, находящееся в 567 верстах ниже. Хотя мы и плыли в довольно большом крытом судне, плавание наше было, однако ж, сопряжено с большими трудностями и всякого рода опасностями. Северные ветры заставляли почти каждый день приставать к пустынным берегам, близ которых судно легко могло расшибиться о скалы и мели. Несколько раз ломался у нас руль, раз потеряли даже якорь, не говоря о других, меньших бедах, случавшихся ежедневно. Ко всему этому постоянные дожди не только попортили съестные припасы и разные дорожные вещи, но имели еще вредное влияние на само здоровье. Мы думали, что, плывя вниз по реке, мы и в самом худшем случае сделаем эти 500 или 600 верст в несколько дней, а на деле вышло иначе. Ниже Туруханске Енисей утрачивает прежнюю быстроту, и путешественники, лишенные помощи самой реки, принуждены в этих безлюдных местах прибегать к помощи собак. К мачте или к передней части лодки привязывают на длинной веревке, смотря по надобности, от четырех до восьми собак, и один из лодочников гонит их вдоль берега, стараясь сдерживать в кучке, что не так-то легко. Разумеется, такое плавание чрезвычайно медленно; счастье, если с утра до вечера удастся сделать верст двадцать, при дурной же погоде не проплывешь и десяти, даже и пяти. Тут путешественник может сколько ему угодно любоваться ракитником левой стороны и елями правой, ледяными массами, сохранившимися кое-где еще от весеннего разлива, бесчисленными стаями лебедей, гусей и диких уток, которые, чуя близящуюся непогоду, с тоскливым криком улетают с тундры. Вздумается прогуляться по мшистым прибрежным холмам — всюду увидишь следы лисиц, диких оленей, волков и медведей. Следы человеческие несколько реже; если погода не слишком уже дурна, через день или два, пожалуй, и доберешься до какого-нибудь так называемого зимовья, обитаемого обыкновенно русским ссыльным, но оно теперь пусто, потому что поселенцы занимаются рыболовством и живут это время в летовых, состоящих здесь из шалашей и жалких курных лачужек. Между Туруханском и Курейкой попадаются, кроме того, изредка и берестяные юрты, обитаемые или бедной тунгусской семьей, или имбатскими остяками, или верхне-карасинскими самоедами. В Шорохинском зимовье, в 40 верстах ниже Туруханска, живет несколько обруселых якутских семейств, которые, по собственным словам их, лет 100 тому назад перекочевали сюда с реки Лены.

В 365 верстах ниже Туруханска есть зимовье, называемое Плахина и состоящее из трех жалчайших лачужек. Невдалеке от него князь тазовских юраков[146] с большей частью княжеского рода разбил летние юрты для того, чтобы по древнему обычаю ловить рыбу на Енисее. С целью заняться несколько этим племенем я велел очистить для себя и моих спутников одну из упомянутых хижин, которая ничем не была лучше обыкновенной остяцкой юрты. Дневной свет проникал в нее через заклеенное бумагой отверстие в пядень вышины так слабо, что зачастую и днем приходилось работать со свечой, пламя которой беспрестанно колыхалось от ветра, врывавшегося в щели ветхих стен. Еще несноснее был страшный дым, наполнявший избу во время топки, без которой нельзя обойтись даже и в это время года, т.е. в начале августа. Но всего чаще мешали мне работать вечные дожди. Несмотря на то, что дырявая крыша была по моему приказанию починена, при всяком несколько сильном дожде мне приходилось не только припрятывать все бумаги, но и самому защищаться от него, как на открытом воздухе. Ко всем этим помехам присоедините еще заботы о всех житейских потребностях.

Прожив в Плахине три недели, я отправился отсюда в Хантайское зимовье, находящееся в 40 верстах дальше к северу, продолжал здесь свои занятия еще восемь дней, до